Блатные и уличные песни Г. Ф. Семга С начала лихих 90-х, после того, как были сняты почти все запреты, блатные песни стали неожиданно востребованы временем. Сегодня они имеют большую армию поклонников, для которых мы предлагаем сборник из 160 песен. Естественно, их героями являются «благородные разбойники», бунтари-бродяги, романтичные обитатели тюрем и их то преданные, то коварные боевые Подруги. Эти песни пел, поет и еще долгое время будет петь народ. Только вот слова обычно до конца никто не помнит. В этом случае, если вам с друзьями захочется исполнить что-то в стиле «романтиков с большой дороги», вашей шпаргалкой станет эта книга! На первой же странице вас ждет всем знакомая «Мурка» и ее сотоварищи… Г. Ф. Сёмга Блатные и уличные песни МУРКА Прибыла в Одессу банда из Амура, В банде были урки, шулера. Банда занималась черными делами, И за ней следила Губчека. В банде была баба, звали ее Мурка, Сильная и ловкая была. Даже злые урки — все боялись Мурки, Воровскую жизнь она вела. Дни сменяли ночи темного кошмара, Много стало с банды залетать. Ну как узнать скорее — кто же стал легавым, Чтобы за измену покарать? Раз пошли на дело, выпить захотелось, Мы зашли в фартовый ресторан. Вижу в зале бара — там танцует пара: Мурка и какой-то юный франт. Я к ней подбегаю, за руку хватаю, Но она не хочет говорить. И тогда малина Кольке-уркагану Приказала Мурку погубить. Мурка, в чем же дело? Что ты не имела? Разве не хватало барахла? Ну что тебя заставило спутаться с легавыми И пойти работать в Губчека? В темном переулке встретил Колька Мурку: «Здравствуй, моя Мурка, и прощай, Ты зашухарила нашу всю малину И за это пулю получай!» Вдруг раздался выстрел, Мурка зашаталась, И на землю рухнула она. Больше она не встанет, шухер не поднимет, И о том узнают в Губчека! Черный ворон крячет, мое сердце плачет, Мое сердце плачет и болит… В темном переулке, где гуляют урки, Мурка окровавлена лежит… НАМ ПЕЛ СОЛОВЕЙ Луной озарены зеркальные воды, Где, детка, сидели с тобою вдвоем. Так тихо и нежно забилось сердечко, Не мог я сказать ни о чем. Поверь, дорогая, что я ведь не сокол, Чтоб вечно на воле летать, Чтоб вечно тобой любоваться, родная, Любить и к груди прижимать. Гуляй, моя детка, пока я на воле, Пока я на воле — я твой. А может случится, я буду в неволе, Тобой завладеет другой. И, может, умру за решеткой тюремной, За крепким тюремным замком. Меня похоронят на ближнем кладбище, И ты не узнаешь о том. Но, если поправлюсь и выйду на волю, И будет в груди веселей, Мы встретимся снова в той самой аллее, Где, помнишь, нам пел соловей… ПРОСТИ, ДОРОГАЯ Ах! Пойте вы, клавиши, пойте! Ах! Вы, звуки, неситесь быстрей… Перед Богом страницу откройте О несчастной вы жизни моей. Не таким я на свет уродился, Не таким родила меня мать. Часто плакал в душе одиноко, И душа моя знала покой. И вот выпала доля мне злая: Срок отбыл я в проклятой тюрьме, Изнуренный болезнью, чахоткой, Был я выпущен в третьей весне. Злые люди завидовать стали, Что судьба нас так рано свела, А мы горя с тобою не знали, И ты, детка, любила меня. Наше счастье разбить порешили, Нарушили семейный покой, От тебя меня, детка, отняли… Ах! Зачем я несчастный такой? Я впервые с тобой повстречался И увлекся твоей красотой. Я жиганскою клятвой поклялся: «Неразлучны мы, детка, с тобой!» Я, как коршун, по свету скитался, Для тебя все добычи искал: Воровством, грабежом занимался, А теперь за решетку попал. Ты прости же, прости, дорогая, Что ты в жизни обманута мной, Что виновата жизнь воровская — Свой конец ты нашла роковой. СУДЬБА Огни притона заманчиво мигали, И джаз Утесова по-прежнему звучал. Там за столом девицы совесть пропивали, Мужчины пивом заливали свою грусть. А в стороне сидел один парнишка, Он был дитя с изысканной душой. Он молодой, но жизнь его разбита. Попал в притон, куда заброшен был судьбой. Малютка рос, и мать его кормила, Сама не съест — для сына сбережет, С рукой протянутой у паперти стояла, Дрожа от холода, в лохмотьях без пальто. А вырос сын, с ворами он спознался, Стал пить, кутить, ночами дома не бывать, Стал посещать он притоны, балаганы И позабыл свою старушку мать. А мать больная в нетопленом подвале. Болит у матери истерзанная грудь, Болит у матери. Болеет о сыночке, Не в силах руку за копейкой протянуть. Вот шум и стук, и двери отворились, Заходит сын, изысканно одет. Упал на грудь, сказал: «Мамаша, здравствуй!» И больше вымолвить он ничего не смог. А мать больная на локте приподнялась: «Зачем пришел ты душу мне терзать? Тут без тебя уже немало слез пролито И за тобой, сынок, придется проливать». «О, мама, нет! Пришел просить прощенья! О, мама, нет! Прошу тебя, прости! Я вор, убийца, я весь обрызган кровью. Я атаман разбойничьей семьи». Наутро мать с того темного подвала В гробу дубовом на кладбище снесли, А ее сына с шайкою бандитов За преступление к расстрелу повели. ОТЕЦ ПРОКУРОР Бледнея, заря озарила Тот старый кладбищенский двор, А там над сырою могилой Рыдает молоденький вор: «Ах, мамочка, милая мама, Зачем ты так рано ушла? На сердце мне тяжкую рану Твоя смерть пером нанесла». Склонились плакучие ивы, Утешить пытаясь юнца. Он вырос ребенком счастливым, Хоть рос без отца-подлеца. И вот на скамье подсудимых Молоденький парень сидит И голубыми глазами На прокурора глядит. А тот неуклонно и жестко Толкает под вышку его. Убийцу он видит в подростке И что ему смерть одного. К стене, мол, и без разговора: «По мне и отца бы в тюрьму, За то, что, мол, вырастил вора. Таким с нами жить ни к чему!» Парнишке в конце слово дали, Все стихли, мол, что скажет вор? И в зале слова прозвучали: «Отец мой был ты, прокурор!» Его увели, расстреляли Под старой тюремной стеной. А вечером судьи гуляли, Грустил лишь один прокурор. «Сын ты мой, милый сыночек… Зачем ты так долго молчал? Если б я знал, что ты сын мой, Я бы тебя оправдал». Бледнея, заря озарила Тот старый кладбищенский двор, А там над могилою сына Повесился сам прокурор. ДОРОГА Ах, волюшка, добрая воля! Ах, счастье мое далеко! Свободы я, воли не вижу, В тюрьме я сижу ни за что. Вот слышим: этап назначают. По камерам слухи идут. Ах, братцы, куда отправляют? Нас строить канал повезут. Мы ехали долго и скорбно, Вдруг поезд как вкопанный встал. Кругом все леса да болота. И здесь будем строить канал. Дорогу построили быстро. Дорога была широка, А сколько костей на дороге? Вся кровью она залита. А кровь эта ала, кипуча — По рельсам блестящим бежит. За жизнь уркагана и вора Другой будет счастливо жить. ГЛАЗА ДИКОЙ СТРАСТИ Как-то раз в саду Девушку одну Завлекал он песнями и лаской И сказал, шутя: «Девочка моя, Девочка с глазами дикой страсти…» Говорит она: «Я хочу вина И мечтаю о красивой паре. Чем мне пить до дна, Лучше уж одна. И зачем мне нужен нищий парень». Мальчик стал ходить, По девочке грустить. По ночам не спал, а все томился. Чтоб с девчонкой жить, С деньгами надо быть! И тогда уж мальчик порешился: Год он воровал И наконец попал В камеру с железною решеткой. Письма получал, С жадностью читал, А писала та ему красотка: «Все идут года, Уж я не молода И мечтаю о семейном счастье. Больше никогда Не пиши сюда — Все равно не буду отвечать я!» Года через три Он вышел из тюрьмы, Вышел из тюрьмы, из заточенья. Долго он стоял, Думал и гадал И пришел к такому заключенью: Ночью в три часа Сладко спит она И не слышит, как беда крадется. Приоткрывши дверь, Он стоял как зверь — То нахмурится, то улыбнется. Финский нож в руках. Слышит он вдруг: «Ах!» Нарушает тишину ночную. Вся в крови она, Бледна, как луна, И запел он песенку такую: «Завтра вот опять Дадут лет двадцать пять И увезут меня в края чужие. Там пройдут года, Вся молодость моя, Но кого любил — в живых не будет». Как-то раз в саду Девушку одну Завлекал он песнями и лаской И сказал, шутя: «Девочка моя, Девочка с глазами дикой страсти…» Я ВЕРНУСЬ Ты не стой, у ворот поджидая, Не смотри на дорогу с тоской… Я вернусь, лишь когда подметает Ветер листья, что дворник метлой. И пойду по знакомой дорожке, Где кончается старый наш сад, И, быть может, в морозном окошке Я увижу твой ласковый взгляд. А, быть может, в суровую зиму Я в окошко к тебе постучусь. Дверь откроешь — меня не узнаешь. Я к губам твоим нежно прильну. Дверь откроешь — меня не узнаешь, Я спрошу: «Как жила без меня, Как растила любимого сына, Как ты мужа с неволи ждала?» А пока, а пока — до свиданья, Расти сына, чтобы вырос большой… Я вернусь, лишь когда подметает Ветер листья, что дворник метлой. ПОЛУГОЛАЯ КРАСА А ты хохочешь, ты всё хохочешь… Кто-то снял тебя в полный рост. Хороводишься, с кем захочешь, За семь тысяч отсюда верст. А у меня (что у меня здесь?) — снег да вьюга, И мороз берет в тиски, Но мне жарче, чем тебе на юге, От ревности и от тоски. Весь простуженный, обмороженный Я сквозь ватник пронесу Тело нежное, фото южное, Полуголую твою красу. А ты хохочешь, ты все хохочешь… Кто-то снял тебя в полный рост. Хорохоришься, с кем захочешь, За семь тысяч отсюда верст. КАТОРЖАНЕ День и ночь над тайгою завывают метели. Дикий Север суров, безнадежен и лют. По глубоким снегам конвоиры в шинелях В неизвестно куда заключенных ведут. Красноярское небо над голодным этапом… Молодым арестантам ветры песни поют. Их ласкают бураны, утешают приклады, А в далеком пути пить воды не дают. «Ненаглядная мама, что за дяди в бушлатах В оцепленье штыков всё идут и идут?» «Это — дети России, это — в прошлом солдаты, Защищали детей и седых стариков. Это — дети России, это — в прошлом солдаты, Что геройски разбили под Сталинградом врага». По щекам каторжаней слезы катятся градом, А в далеком пути пить воды не дают. «Ненаглядная мама, что за дяди в бушлатах. По угрюмым дорогам всё идут и идут?» «Это — дети России, это — в прошлом солдаты, Что геройски разбили у рейхстага врага». К ГОЛУБОГЛАЗОЙ Я пишу тебе, голубоглазая, Может быть, последнее письмо. Никому о нем ты не рассказывай — Для тебя написано оно. Суд идет, и наш процесс кончается, И судья выносит приговор, Но чему-то глупо улыбается Старый ярославский прокурор. И защита тоже улыбается, Даже улыбается конвой. Слышу: приговор наш отменяется, Заменяют мне расстрел тюрьмой. Слышу я, что ты, голубоглазая, С фраерами начала гулять, Слышу я, что ты, голубоглазая, Рестораны стала посещать. Так гуляй, гуляй, моя хорошая! Отсижу я свой недолгий срок. Пой, гитара, пой, подруга верная, Мне не нужно больше ничего. ПРОЩАЙ И ПОЗАБУДЬ Прощай, Валёночек, мой маленький кутеночек! Прощай, Валеночек, быть может, навсегда! Я сел в кичман, а сам не знаю я — надолго ли… Прощай, Валеночек, и позабудь меня! Ты будь по-прежнему веселая, счастливая, Из головы ты, детка, выкинь образ мой. Найди по нраву себе мальчика хорошего И полюби его всем сердцем и душой. Меня ж прости, что сделал нехорошее. Жаль, не могу тебя к своей груди прижать. В последний раз забыл взглянуть в глаза невинные, В последний раз забыл обнять, поцеловать. Прощай, Валеночек, мой маленький кутеночек! Прощай, Валеночек, быть может, навсегда! Я сел в кичман, а сам не знаю я — надолго ли. Прощай, Валеночек, и позабудь меня! РАЗЛУКА Далеко-далеко спрятан Север далекий… Каждый знает о том, что побеги невмочь, Не под силу тайга с снегом самым глубоким, Заполярная темная и холодная ночь. Виноват я во всем! Сколько раз ты просила Бросить кличку такую, что так гордо звучит. Обманула судьба, нас тюрьма разлучила И разбила о черный и холодный гранит. Сердце мое с тобой встречи желает, Но дороги к тебе я никак не найду. Не в последний раз ты мальчишку ласкаешь… Скоро, скоро этапом я на Север уйду. Снова вора найдешь, а меня ты забудешь. Так люби, дорогая, и теперь я непрочь, Может быть, вечерком он тебе все расскажет Про тайгу заполярную и холодную ночь. Далеко-далеко спрятан Север далекий… Каждый знает о том, что побеги невмочь, Не под силу тайга с снегом самым глубоким, Заполярная темная и холодная ночь. МАМА ДОРОГАЯ Здравствуй, мама дорогая, неужели Не узнала ты родимого сынка? В юности меня ты провожала, дорогая мама, А теперь встречаешь старика. «Где ж, ты, сокол ясный мой, скитался? Где ж, ты сокол ясный, пропадал? Отчего домой не возвращался? Жив был — почему же не писал? Может быть, ты был зарыт землею За Печорой, быстрою рекой? И с тех пор болит мое сердечко, Обливаюсь жгучей я слезой…» Не был, мама, я зарыт землею, А со смертью долго рядом жил. В рудниках, на шахтах, дорогая мама, Очень много горя пережил. Лагерь наш, мамаша, был построен За Печорой, быстрою рекой, Думал о свободе, дорогая мама, Обливаясь жгучею слезой. Снова эти пыльные вагоны, Снова стук колес, неровный бой, Снова опустевшие перроны И собак конвойных злобный вой. Вот теперь срок отбыл и вернулся… Видишь пред собою ты сынка. В юности меня ты провожала, дорогая мама, А теперь встречаешь старика. СЫН ВЕРНЕТСЯ… Тает над заливом лед весною, В городе деревья расцветут… Только нас с тобою под конвоем В лагеря на Север увезут. Снова эти крытые вагоны И колес неровный перебой, Снова опустевшие перроны И собак протяжный злобный вой. Днем и ночью там по ним шагают Часовых усталые шаги. Вспомни, друг, как нас с тобой встречали В лагерях угрюмые огни. Я не знаю, что это такое, Все забыли наши имена, И никто не скажет, только мама Скажет, что «у сына седина». Скажет, что «мой сын еще вернется», А кто любит — долго будет ждать. Может быть, когда-нибудь придется Эту боль, как матери, узнать. Расцветут утоптанные розы. Сын вернется с лагеря домой. На глазах непрошеные слезы Потому, что сын совсем седой. «Я по тебе соскучилась, Сережа, Истосковалась по тебе, сыночек мой. Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже, А в сентябре воротишься домой. Ты пишешь мне, что ты по горло занят, А лагерь выглядит угрюмым и немым, А здесь у нас в городе, в Рязани, Вишневый сад расцвел, что белый дым. Наступит день, и выгонят скотину. Зазеленеет в поле сочная трава, А под окном кудрявую рябину Отец срубил по пьянке на дрова. По бугоркам, по низким косогоркам Плывет, качаясь, распутница-луна. По вечерам поют девчата хором, И по тебе скучает не одна. Идешь домой, облепят словно мухи: «Скажи-ка, тетя, когда придет Сергей?» А у одной поблескивают слезы. Любовь и страсть давно минувших дней. Ну вот и все, писать тебе кончаю, Ну до свиданья, сыночек дорогой! До сентября, до скорого свиданья, А в сентябре уж ты воротишься домой.» Настал сентябрь, и пишет сын мамаше: «Напрасно, маменька, ты ждешь меня домой. Суд лагерей судил меня поновой, И не увидеться уж больше нам с тобой. В этап далекий нас скоро угоняют, Где срок немалый мне придется коротать. На Приамурских железных магистралях Туннель глубокий придется мне копать. Друзей, подруг, мамаша, мне не надо — Друзья, подруги позабыли все меня. Кирка с лопатой — родные мои братья, А тачка — верная законная жена. Придешь с работы усталый и разбитый, А спать придется на каменном полу, А часовой, паскуда, тварь, не скажет: «Постой, сынок, соломки подстелю». Прости ж, мамаша, за все мои ошибки, За то, что я порой не слушался тебя. Я думал, что тюрьма — всё это шутки, И этой шуткой я погубил себя». ПЕСНЯ О МИЛОЙ СВОБОДЕ Вечер лишь только настанет, С решки не сходит жиган, Песня о милой свободе Льется по всем корпусам. Цирик на вышке кемарит, Того и гляди упадет. Ах! Эта песня жигана Спать никому не дает. Начальник в своем кабинете Места себе не найдет. Ах! Эта песня жигана Всех за живое берет. Черная роза — разлука, Красная роза — конвой, Желтая роза — измена, Нас разлучают с тобой. Мать по сыночку скучает, Карточку сына возьмет И материнской слезою Все его фото зальет. Снова поновой свобода, Женщины, карты, вино. Ах! Эта жизнь воровская — Как это все нелегко. ТЮРЬМА Проснешься утром — город еще спит, Не спит тюрьма, она давно проснулась, А сердце так в груди болит, Как будто пламень к сердцу прикоснулся. Гляжу в окно, мне сильно сжало грудь, Она болит от нестерпимой боли. А небо синее чуть-чуть Напомнит мне, что есть на свете воля. И от тоски невольно запоешь, Как будто этим душу обогреешь… О, вечный страх, что ты в тюрьме умрешь! А не умрешь — так с горя поседеешь. Пойдешь гулять, а на тебя кричат, Ты к этой брани понемногу привыкаешь И, по привычке руки взяв назад, Глаза невольно в землю опускаешь. А если ты в строю заговоришь — Тебя из строя выдернут клещами. А вечерком они к тебе придут, В холодный карцер вызовут с вещами. И от тоски ты невольно запоешь, Как будто этим душу обогреешь… О, вечный страх, что ты в тюрьме умрешь! А не умрешь, так с горя поседеешь. ВЕРНОСТЬ Нам вчера прислали из Угро дурную весть: Нам вчера сказали, что Алешка вышел весь. Как же так, ведь он еще вчера нам говорил: «Вот сыграю свадьбу, и на недельку загудим». Но не состоялся этот свадебный гудеж, Потому что Лешке засадили в спину нож. Потому что Лешка не в первый раз уже Зашивает раны свои новые в душе. Для кого ж он душу, как рубашку, залатал, Чтобы в пьяной драке его убила сволота! Если бы не это — мы б к нему на свадьбу шли, А с ножом в лопатках мусора его нашли. Что ж, поубивается девчонка, поревет, Чуть-чуть посомневается, и слезы оботрет, А потом без стука отворит другому дверь… Ты прости, Алешка, — ну все равно ж тебе теперь! И однажды ночью ей приснится страшный сон — Будто к ним в квартиру вновь явился он: «Замуж за другого ты вышла — не беда, Но ведь это ж он меня ножом в лопатку, он тогда!» И, проснувшись ночью, услыхав такую весть, Побежит на кладбище, отыщет серый крест И могильный камень окропит своей слезой… «Ты прости, Алешка, ты забери меня с собой! Я тогда не знала кто тебя убил, А теперь вот знаю, и нету больше сил, И ударом в сердце покончу дни свои». И в одной могиле будут вместе спать они. Мы их похороним — чего уж тут рыдать! И в одной могиле они вместе будут спать. Им людская радость вовсе не видна. В памяти осталась только белая весна. ЭТАП НА СЕВЕР Этап на Север — срока огромные, Кого ни спросишь, у всех — Указ. Взгляни, взгляни в лицо мое суровое, Взгляни, быть может, в последний раз. А завтра скажут тебе, моя любимая, Или напишет товарищ мой… Не плачь, не плачь, моя подруга милая, Я не вернусь уже домой. А завтра я покину Пресню, Уйду с этапом на Воркуту. И под конвоем своей работой тяжкою, Быть может, смерть себе найду. Друзья накроют мой труп бушлатиком, На холм высокий меня снесут И похоронят душу мою жиганскую, А сами грустно пропоют: Этап на Север — срока огромные, Кого ни спросишь, у всех — Указ. Взгляни, взгляни в лицо мое суровое, Взгляни, быть может, в последний раз. ТАЙНА Скучно и мрачно в больнице тюремной. Сумрачный день сквозь решетку глядит. Бедная Оля тихонько проснулась, Видит — мамаша стоит: «Бедная мама, прости, дорогая, Дочку-воровку свою! Я умираю так гордо и смело, Тайну скрывая свою. Он сплитовал, а меня задержали И в уголовку меня привели. Долго допрашивал агент из МУРа: «С кем ты вчера на мокрухе была?» Я отвечала так гордо и смело: «Это душевная тайна моя!» Били легавые, били наганом, Бил и начальник в то время меня, Я отвечала так гордо и смело: «Это душевная тайна моя!» Милая мама, прости, дорогая, Скоро умру теперь я. Если увидишь ты вора на воле, То передай, что, любя, умерла». НА БЕЛОМОР КАНАЛЕ На Молдаванке музыка играет, Кругом веселье пьяное шумит, А за столом доходы пропивает Пахан Одессы — Костя-инвалид. Сидит пахан в отдельном кабинете, Марусю поит розовым винцом, А, между прочим, держит на примете Ее вполне красивое лицо. Он говорит, закуску подвигая, Вином и матом сердце горяча: «Послушай, Маша, девка дорогая! Мы пропадем без Кольки-ширмача. Живет ширмач на Беломор-канале, Толкает тачку, стукает кайлой, А фраера вдвойне богаче стали, Кому же взяться опытной рукой? Съезжай, Маруся, милая, дотуда! И обеспечь фартовому побег. И торопись, кудрявая, покуда Не запропал хороший человек». Маруся едет в поезде почтовом, И вот она у лагерных ворот. А в это время зорькою бубновой Идет веселый лагерный развод. Выходит Колька в кожаном реглане, В липье военной, яркий блеск сапог. В руках он держит разные бумаги, А на груди — ударника значок. «Ох, здравствуй, Маша, детка дорогая! Привет Одессе, розовым садам! Скажи ворам, что Колька вырастает Героем трассы в пламени труда. Еще скажи: он больше не ворует, Блатную жизнь навеки завязал, Он понял жизнь здесь новую, другую, Которую дал Беломор-канал. Прощай же, Маша, девка дорогая, Одессе-маме передай привет!» И вот уже Маруся на вокзале Берет обратный литерный билет. На Молдаванке музыка играет, В пивной веселье пьяное шумит, Маруся рюмку водки наливает, Пахан такую речь ей говорит: «У нас, жулья, суровые законы, И по законам этим мы живем, А если Колька честь свою уронит, Мы ширмача попробуем пером!» А в этот день на Беломор-канале Шнопа решила марануть порча, И рано утром зорькою бубновой Не стало больше Кольки-ширмача… РЕЧЕЧКА Течет речка по песочечку, А бережка крутые, А в тюрьме сидят арестантики, Парни молодые. А в тюрьме той сыро, холодно, Под ногой песочек, А молодой жульман, а молодой жульман Начальничка просит: «Ох, начальник, ты, начальничек, Отпусти на волю. Одна соскучилась, ох, замучилась На свободе дроля». «Я пущу тебя на волюшку — Воровать, пить будешь, А ты напейся воды холодненькой, Про любовь забудешь». Пил он воду, пил холодную, Пил — не напивался. А полюбил он шансонеточку, С нею наслаждался. Умер жульман, умер жульман, Умерла и слава, А лишь в степи ходит конь вороненый, Сбруя золотая. Гроб несут, коня ведут, Конь головку клонит, А молодая шансонеточка Жульмана хоронит. «А я цыганка молодая, Звать меня Маруся. А дайте мне того да начальничка — Крови я напьюся!» А течет речка по песочечку, Моет золотишко. А молодой жульман, а молодой жульман Заработал вышку. ВОРОВСКАЯ ЛЮБОВЬ Там в семье прокурора — материнская стража, Жила дочка-красотка с золотою косой, С голубыми глазами и по имени Нина, Как отец, горделива и красива собой. Было ей восемнадцать, никому не доступна, И напрасно мальчишки увлекались-то ей. Не подарит улыбки, не посмотрит, как надо, И с каким-то презреньем все глядит на парней. Но однажды на танце не шумливый, но быстрый, К ней прилично одетый паренек подошел. Суеверный красавец из преступного мира Поклонился он Нине и на танец увел. Сколько чувства в них было, сколько ласками грели! Воровская любовь коротка, но сильна. Не напишут романа про любовь уркагана, Воровская любовь никому не нужна! Но однажды во вторник, в день дождливый, ненастный, Завалил на бану он ее и себя, И вот эта вот Нина, дочь прокурора, На скамью подсудимых за жиганом пошла. А за красным столом, одурманенный дымом, Воду пил прокурор за стаканом стакан. А на черной скамье, на скамье подсудимых, Сидит дочь его Нина и молоденький вор. На прощание он попросил у судейства Попрощаться с своею молодою женой, И уста их слилися в поцелуе едином, Только горькие слезы проливал прокурор. ИЗМЕНА Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела, И в парке тихо музыка играла. А было мне тогда еще совсем немного лет, Но дел уже наделал я не мало. Лепил я скок за скоком, а наутро для тебя Бросал хрусты налево и направо. А ты меня любила и часто говорила: «Житье блатное хуже, чем отрава!» Но дни короче стали, и птицы улетали Туда, где только солнышко смеется, А с ними мое счастье улетело навсегда, И понял я — оно уж не вернется. Я помню, как с форшмаком ты стояла на скверу, Он был бухой, обняв тебя рукою, Тянулся целоваться, просил тебя отдаться, А ты в ответ кивала головою. Во мне все помутилось, и сердце так забилось, И я, как этот фраер, зашатался. Не помню, как попал в кабак, и там кутил, и водку пил, И пьяными слезами обливался. Однажды как-то ночью я встал вам на пути. Узнав меня, ты сильно побледнела. Его я попросил в сторонку отойти; И сталь ножа зловеще заблестела. Потом я только помню, как мелькали фонари, И мусора в саду кругом свистели. Всю ночь я прошатался у причалов до зари, А в спину мне глаза твои глядели. Любовь свою короткую хотел залить я водкою И воровать боялся, как ни странно, Но влип в исторью глупую, и как-то опергруппою Я взят был на бану у ресторана. Сидел я в всесознайке, ждал от силы пятерик, Когда внезапно вскрылось это дело… Зашел ко мне шапиро, мой защитничек-старик, Сказал: «Не миновать тебе расстрела!» Потом меня постригли, костюмчик унесли, На мне теперь тюремная одежда. Квадратик неба синего и звездочка вдали Сверкают мне, как слабая надежда. А завтра мне зачтется мой последний приговор. И снова, детка, встретимся с тобою. А утром поведут меня на наш тюремный двор, И там глаза навеки я закрою. ИДУ ПО НЕВСКОМУ Иду по Невскому проспекту, Ко мне подходит урка свой, И говорит он мне: «Анюта! Легавый ходит за тобой! Он целый день канает следом, Тебя он не засек чуть-чуть. Давай, вались, а я покеда Его попробую макнуть». Иду по Невскому проспекту И оборачиваюсь, вслед, Гляжу, за мной канает некто, Одетый в кожаный жакет. Так мы доходим до «Пассажа», Там есть хороший парадняк. Не обернувшись к нему даже, Я захожу в тот парадняк. Кругом меня шумят трамваи, Мой шум остался за спиной. Дорогу солнцу преграждая, Вскочила кожанка за мной. Тут тормознулась я чего-то И думаю о том, о сем, А он зашел и курит с понтом, Как будто ждет кого-нибудь. Тут двери с шумом отворились, Ворвалась кодла уркачей, И всё тут хором встрепенулось Навстречу гибели своей. Он вынул ножик из кармана И начал ловко им крутить, Двоих из них задел по роже, А трех заставил отступить. А он стоял в углу прижатый, Махал поломанным ножом. По фене крикнул он: «Ребята! Ведь я с легавкой не знаком! Ведь я приехал издалека Так все любимой объяснить». Тут я его узнала — Леха! В приютке вместе мы росли. Его я долго не видала, В тюрьме он десять лет звонил, Его я сразу не узнала, Но он любимой не забыл. «Иду по Невскому проспекту, Потом рассказывал он мне: Гляжу, смотрю — Анюта это, А может, снится наяву. Малин я в Питере не знаю, Ни с кем по фене ни гугу, И за тобою я канаю, А обратиться не могу!» Недолго счастливы блатные, Пришла беда — от урки весть. И вот мы снова крепостные, Он в Воркуте, а я вот здесь! Иду по Невскому проспекту, Ко мне подходит урка свой И говорит он мне: «Анюта! Легавый ходит за тобой.» ДОЧЬ РЫБАКА Шутки морские бывают порою жестоки. Жил-был рыбак с черноокой дочуркой своей. Выросла дочка на диво стройна и красива, Крепко любил ее старый рыбак Тимофей. Часто они выходили в открытое море, Рыбу ловили, катали на лодке господ. Так и росла, словно чайка на море, Но и она от судьбы не ушла роковой. Как-то зашли в эту хижину трое, Трое красавцев, средь них был красавец один. Этот красавец со злобной, ехидной улыбкой, Пальцы в перстнях, словно был он купеческий сын. Юный красавец напился из кружки, Кружку поставил, остаток она допила. Так и пошло — полюбили друг друга на море Юный красавец и славная дочь рыбака. Часто порой он в лачугу стучался, Она выходила, встречала дружка своего. В лодку садились и в темную даль уплывали, Волны морские им были притоном любви. Старый рыбак поседел от тоски и печали: «Катя, опомнись! Твой милый — картежник и вор! Если сказал я тебе «Берегись, Катерина!» — Лучше убью, чем отдам я тебя на позор». Катя смеяться и петь перестала, Пала на личико смуглая тень. Пальцы и губы она себе в кровь искусала, Словно шальная ходила она целый день. Как-то, вернувшись из города Гродно, Крикнул: «Катюша, конец молодцу твоему! В краже поймали и там же его расстреляли, В краже поймали, туда и дорога ему!» Катя по-быстрому шарф надевает. Город был близок, и возле кафе одного Кучу народа она там с трудом растолкала, Бросилась к трупу, целует, ласкает его. Юный красавец лежал неподвижно, Алая кровь запеклась на широкой груди. Вечером девушка, вся разодетая в черном, Бросилась в море с высокой отвесной скалы. ПЕРВЫЙ ВАЛЬС Перебирая поблекшие карточки, Я на память оставлю одну: Эту девушку в ситцевом платьице, Эту милую крошку свою. Я хочу, чтобы ты меня встретила, И не год уже этого жду, Из-за стенок режимного лагеря Я к тебе невредимый приду. Я пройду по дороге нехоженой, Буду сам на себя не похож. Чем ты душу развеешь тревожную? Как сама ты себя поведешь? Может, с места ты медленно тронешься, Тихо имя мое назовешь? Или чайкой на грудь мою бросишься, Целовать меня будешь без слез? Я хочу, чтобы ты меня встретила, Как и раньше, но только без слез, Седины чтоб моей не заметила И морщин, что я с зоны привез. Не страшны мне законы тюремные И не страшен тюремный конвой — Все равно я по-твоему сделаю — Этот вальс мы танцуем с тобой. Я танцую, а слезы все катятся Из твоих затуманенных глаз… Я хочу, чтобы все меня поняли — Первый вальс я танцую для вас! ВОР Золотится серенький дымок, Тая в золотых лучах заката. Песенку принес мне ветерок, мне ветерок, Ту, что пела милая когда-то. Жил в Одессе славный паренек, Ездил он в Херсон за арбузами, И в дали мелькал его челнок, его челнок, С белыми, как чайка, парусами. Арбузов он там не доставал, Лазил тот парнишка по карманам, Крупную валюту добывал, он добывал, И водил девчат по ресторанам. Но однажды этот паренек Не вернулся в город свой родимый, И напрасно девушка ждала, его ждала, У причала в платье темно-синем. Кто же познакомил, детка, нас с тобой, Кто нам преподнес печаль-разлуку? Кто на наше счастье и покой, о, Боже мой! Поднял окровавленную руку. Лагерь разлучил, детка, нас с тобой, Прокурор нанес печаль-разлуку, Суд на наше счастье и покой, о, Боже мой! Поднял окровавленную руку. Но в каком бы ни был я краю, Обещаю бить легавых крепко, Потому что волю я люблю, о да, люблю! Но на воле вор бывает редко… ХУЛИГАН Споем, жиган, нам не гулять по воле И не скучать в весенний праздник «Май». Споем о том как девочку-пацанку Ночным этапом угоняли в дальний край. О, Боже ж мой! И кто тебя фалует? Начальник лагеря иль старый уркаган? А, может быть, ты подалась на волю, И при побеге по тебе пальнул наган. И ты упала, кровью обливаясь, Упала прямо грудью на песок, И по твоим кроваво-русым косам Ступил чекиста, суки, кованый сапог. О, Боже мой! Как хочется на волю! Побыть на воле мне хоть несколько минут, Забыть колонию, забыть ее законы, И на тебя, моя пацаночка, взглянуть. Не губите молодость, ребятушки! Не влюбляйтесь в девок с юных лет. Помните заветы родной матушки: Берегите молодость навек! Я молодость потратил, не жалеючи, Я слишком очень рано полюбил, И теперь я плачу, сожалеючи, Белый свет становится не мил. Раз осенней тихой, ясной ноченькой С неба мелкий дождик моросил. Шел я с пьянки пьяною походочкой, Тихо плакал и о ней грустил. В переулке пара показалася, Не поверил я своим глазам: Шла она, к другому прижималася, И уста тянулися к устам. Мигом хмель покинул мне головушку, Из кармана вынул я наган, Выстрелил семь раз в свою зазнобушку, А в ответ услышал: «Хулиган!» Эх, зачем былое вспоминается! Эх, зачем тоска волнует грудь! Пой, гитара, плачь, гитара милая. Что было, того уж не вернуть… НЕВОЛЯ Кто не был в тюрьме, судить не может, Скольких она ужасов полна, А кто был — тот уж не поможет, Буду дожидаться я конца. Часовой! Ребенка успокойте, Чтобы этот мальчик не рыдал. Дверь темницы чуть-чуть приоткройте, Чтобы он свободу увидал! Я упал на нары, сердце сжалось, Вспоминая дом, родную степь. Из темницы снова раздавалось: «Дверь откройте, я уже ослеп!» Часовой! Ребенка успокойте, Чтобы этот мальчик не рыдал. Дверь темницы чуть-чуть приоткройте, Чтобы он свободу увидал! Часовой стоял и стоны слушал, Словно сыч на дереве сухом, И, как будто, рвал он наши души, Наслаждаясь кровяным куском. Часовой! Ребенка успокойте, Чтобы этот мальчик не рыдал. Дверь темницы чуть-чуть приоткройте, Чтобы он свободу увидал! ВЕСНА НАСТУПАЕТ Весна наступает, как в сказке старинной, И звезды вмазаны в голубой небосвод. Как хочется слышать мне песнь соловьиную И видеть богатые виды природ! Так давай же подружимся с тобой хоть немного, Отбитое сердце в душе не согреть. Оно заблудилось, не зная дороги, Так прошу: отвечай, отвечай поскорей. Ответить не хочешь — пиши пару строчек. А может, ты связана с кем-то другим, А может. ты злишься и знаться не хочешь? Так давай по-серьезному поговорим. Не бери во внимание, что я каторжанин, Мужские ведь чувства таятся в груди, А я утомленный тоской и тревогой. Осталось немного еще впереди… Весна наступает, вся жизнь оживает, И птички из дальних краев прилетят, Но вечер весенний всю кровь будоражит, И слышатся звонкие песни ребят. Не бери во внимание, что я каторжанин, Мужские ведь чувства таятся в груди, А я утомленный тоской и тревогой. Осталось немного еще впереди… ГОЛУБИ Голуби летят над нашей зоной, Голубям преграды в мире нет. Как бы мне хотелось с голубями На родную землю улететь. Но забор высокий не пускает, И колючек несколько рядов. Часовые с вышек наблюдают, И собаки рвутся с поводов. Вечер за решеткой догорает. Солнце тает, словно уголек. На тюремных нарах напевает Молодой уставший паренек. Он поет, как трудно жить без воли, Без друзей и ласковых подруг. В этой песне было столько горя, Что тюрьма заслушалася вдруг. Плачут в дальних камерах девчата, Вспоминая молодость свою, Как они когда-то и кому-то Говорили ласково: «Люблю…» Даже самый строгий надзиратель У стены задумчиво стоит. Только он один, паскуда, знает, Что парнишке ночь осталось жить. А наутро грянули засовы, Повели парнишку на расстрел, И последним было его слово: «Приведите сына повидать!» И по темным, узким коридорам Пробежал мальчишка лет пяти, Бросился на шею с криком: «Папа! Ты меня с собою забери!» Вы летите, голуби, летите, Вы летите в дальние края, Вы родимой матушке скажите, Что нет больше сына и отца… ГОРЬКИЕ СЛЕЗЫ Вешние воды бегут с гор ручьями, Птицы весенние песни поют. Горькими хочется плакать слезами. Только к чему? Все равно не поймут… Разве поймут, что в тяжелой неволе Самые юные годы прошли. Вспомнишь о воле, взгрустнешь поневоле, Сердце забьется, что птица в груди. Плохо, мой друг, мы свободу любили, Плохо ценили домашний уют. Только сейчас мы вполне рассудили, Что не для всех даже птицы поют. Вспомнишь о воле: былое веселье, Девичий стан, голубые глаза… Только болит голова, как с похмелья, И на глаза накатится слеза. Годы пройдут, и ты выйдешь на волю, Гордо расправишь усталую грудь, Глянешь на лагерь презренно глазами, Чуть улыбнешься и тронешься в путь. Будешь бродить по российским просторам И потихоньку начнешь забывать Лагерь, окутан колючим забором, Где приходилось так долго страдать. СУДИЛИ ПАРНЯ Шумел бушующий камыш, Судили парня молодого, Он был красив и молчалив, Но в жизни сделал много злого. Его хотели расстрелять, Он попросил у судей слова. Ему не смели отказать, Нет прав на это у закона. «Когда мне было десять лет, Я с родаками распрощался, Я стал курить и выпивать И со шпаною я связался. Однажды мы вошли в село, Где люди тихо мирно спали, Мы грабили один лишь дом И света в нем не зажигали. Когда же я зажег свечу… Тоя такое там увидел… О, Боже! Ты меня прости… Я сам себя возненавидел. Там на полу лежал отец. Он был убит моей рукою. Его уже остывший труп Был залит собственною кровью. А рядом с ним лежала мать В груди с кинжалом, умирая… С ее печальных грустных глаз Слеза хрустальная упала. А малолетняя сестра В кроватке тихо умирала… Она, как рыба без воды, Свой алый ротик открывала.» Шумел бушующий камыш, Судили парня молодого, Он был красив и молчалив, Но в жизни сделал много злого. НИТИ ПАМЯТИ Передо мной остатки древней старины, А нити памяти с прошедшим неразрывны, Но только мне воспоминанья не нужны, А все, что было между нами, мне противно. Ты в дни удачи одевал меня в меха, И я под елкой находила чувств презенты, Но незаметно подошла ко мне беда, И жизнь помчалась, будто в жуткой киноленте. Шум кабаков, меха и платья-декольте Пришлось сменить мне на сатиновую робу. И за окном пейзажи вижу я не те, А завтра снова гонят в дальнюю дорогу. Но ты остался непричастен ни к чему. Я лишь мечтала сохранить все наши чувства, А для чего, теперь сама я не пойму, Ведь без тебя в душе и в сердце стало пусто. Мне все равно, я жду какого-то конца. Забыть пытаюсь я конвой, этап и зоны, Но для чего ж храню я образ подлеца? Для чувства, видно, не написаны законы. И если ты придешь когда-нибудь ко мне, Блеснув беспечно вновь улыбкой златозубой… Теперь не снишься ты мне даже и во сне, И я, клянусь, что все, что было, позабуду! А МНЕ ПЛЕВАТЬ Я всю Россию прошагал, В шалманах пил, в притонах спал, Попал, братишки, в лагеря, а мне плевать! А мне плевать на белый свет, И до звонка мне скидки нет. А, значит, мне свободы не видать! Я медвежатник, крупный вор, И срок пришил мне прокурор. На всю катушку размотал, а мне плевать! Меня не купишь за калач, Я не какой-нибудь стукач, А значит, век свободы не видать! Стоит на стреме часовой, Он охраняет мой покой. Он для зека родная мать, а мне плевать! Закажут гроб, взведут курок. Короче жизнь — короче срок, А значит, мне свободы не видать. Я всю Россию прошагал, В шалманах пил, в притонах спал, Попал, братишки, в лагеря, а мне плевать! А мне плевать на белый свет, И до звонка мне скидки нет, А значит, мне свободы не видать! МЕСТЬ Это было летом, в жаркую погоду, Когда сидели мы под липкою в скверу. В твоих глазах метался пьяный ветер, И папироска чуть дымилася во рту. Ты подошла ко мне похабною походочкой И тихо на ухо шепнула мне: «Пойдем…» А через час, споивши меня водочкой, Ты завладела моим сердцем, как рублем. Я не был вором, а ты была блатная, Ты уркаганом сделала меня. Ты познакомила с малиной и наганом, Идти на мокрую не дрогнула рука. Нас было пятеро фартовых ребятишечек, И все барышники имели барыши. Четверых к стеночке поставили по делу, Меня ж надолго в тюрягу упекли. Брючата-чарльстоны, колесики со скрипом Я на халатик тюремный обменял. За эти восемь лет я много горя принял, И не один на мне волосик полинял. Так что ж стоишь, краснеешь и бледнеешь? А ты такая, как восемь лет назад, С такой же гордо поднятой головою… Так что ж, дешевка, опустила в землю взгляд?! Вот мчится, мчится «Черный ворон» По главной улице Тверской: Стоит там домик трехэтажный, Окрашен краской голубой… Вот прохожу я в перво зало, И что я вижу пред собой: Сидит там злой начальник МУРа И сам сердитый прокурор. Вот прохожу я дальше в зало, И что я вижу пред собой: Там сидит моя милашка, Она смеется надо мной: «Ах, смейся, смейся ты, зазноба, До освобожденья моего, А на свободу когда выйду Страшися гнева моего! Тебе я руки поломаю И набок голову сверну, Тебя, халяву, я порежу, А сам опять в кичман пойду. Пускай тогда меня осудят Хотя на пять, на десять лет, Но я и тем доволен буду, Тем, что тебя на свете нет!» Тюрьма, тюрьма, какое слово! Она позорна и страшна. А для меня — совсем иное, С тюрьмой я свыкся навсегда. Привык я к камере тюремной, Привык к висячему замку, Привык к решетке я железной, Привык к тюремному пайку. Сменял такси на «Черный ворон», В Таганку еду отдыхать. И на свободу мне не скоро — Я получил со строгой пять. НЕ ДЛЯ МЕНЯ Опять зима, опять пурга Метет, метелями звеня. Сойти с ума, уйти в бега — Теперь уж поздно для меня. От злой тоски не матерись, Сегодня ты без спирта пьян: На материк, на материк Ушел последний спецэтап. Здесь невеселые дела, Здесь горы дышат горячо, И память давняя легла Мне синей тушью на плечо. Не для меня цветут сады, Не для меня Днепр разлился. Девчонка с черными бровями — Она растет не для меня. Опять зима, опять пурга Метет, метелями звеня. Сойти с ума, уйти в бега — Теперь уж поздно для меня. ЖИГАНКА Я на свет родилася ребенком, Десять лет я девчонкою была, А когда миновало семнадцать, Я ругалась, курила и пила. Вспомню прошлое лето былое, Когда честной девчонкой была. Вспомню имя того хулигана, Кому первому честь отдала. Хулиганы все носят фуражки, На фуражках у них ремешки. Они носят пальто нараспашку, А в карманах стальные ножи. Я, жиганка, фасон не теряю, Юбку-клеш по колено ношу. С хулиганами часто бываю, Хулиганов я очень люблю. Как не вижу — по ним я скучаю, Как увижу — боюсь подойти Потому, что они хулиганы И имеют стальные ножи. А теперь я с вором, с хулиганом, Куда хочешь, туда и пойди. Заработаю денег задаром, С хулиганами вместе пропью. По ступенькам все ниже и ниже, По ступенькам я низко сошла… А родные по дочке скучают, Вспоминают родное дитя. Не ругайте меня, не браните — Не любить я его не могла. Как сумела, его полюбила, Ему первому честь отдала. ЧЕРНЫЙ ВОРОН Окрестись, маманя, маленьким кресточком, Помогают нам великие кресты. Может, сына твоего, а может, дочку Отобьют тогда Кремлевские часы. А ну-ка, парень, подыми повыше ворот, Подыми повыше ворот и держись. Черный ворон, черный ворон, черный ворон Переехал мою маленькую жизнь. На глаза надвинутая кепка, Рельсов убегающих пунктир. Нам попутчиком с тобой на этой ветке Будет только лишь строгий конвоир. А ну-ка, парень, подыми повыше ворот, Подыми повыше ворот и держись. Ой, черный ворон, черный ворон, черный ворон Переехал мою маленькую жизнь. А если встретится красавица молодка, Если вспомнишь отчий дом, родную мать, Подыми повыше ворот и тихонько Начинай ты эту песню напевать. А ну-ка, парень, подыми повыше ворот, Подыми повыше ворот и держись. Ой, черный ворон, черный ворон, черный ворон Переехал мою маленькую жизнь. НЕ ЗАБУДУ Окончен процесс, и нас выводили, Ты что-то хотела мне взглядом сказать. Взволновано губы мне что-то шептали, Но сердце мое не могло отгадать. Друзей осудили на разные сроки — Лишили свободы на десять и пять, А меня посчитали для жизни опасным И вынесли приговор — меня расстрелять. А друг мой Никола рыдал, как ребенок, Ему было жалко бедняжку меня. Я горько рыдаю, я горько страдаю — Никто не воротит свободы назад. И вот я сижу, дожидаюсь расстрела, И думаю думу одну только я — Увидеть старушку-мать свою перед смертью И девушку ту, что меня полюбила. Помню, помню, помню я, Как меня мать любила. И не раз, и не два Она мне так говорила: «Не ходи на тот конец, Не водись с ворами! Рыжих не воруй колец — Скуют кандалами! Сбреют длинный волос твой, Аж по самой шее! Поведет тебя конвой По матушке Расее! Будут все тогда смеяться, Над тобою хохотать, Сердце кровью обливаться, И на нарах будешь спать! Выдадут тебе халат, Сумку с сухарями, И зальешься ты тогда Горячими слезами». Я не крал, не воровал, Я любил свободу! Слишком много правды знал И сказал народу: «Не забуду мать родную И отца-духарика. Целый день по нем тоскую, Не дождусь сухарика». А дождешься передачки — За три дня ее сжуешь, Слюну проглотив, заплачешь И поновой запоешь: «Помню, помню, помню я, Как меня мать любила. И не раз, и не два Она мне так говорила: «Не ходи на тот конец, Не водись с ворами! Рыжих не воруй колец — Скуют кандалами»! Не забуду мать родную И Серегу-пахана! Целый день по нем тоскую. Предо мной стоит стена! Эту стенку мне не скушать, Сквозь нее не убежать. Надо было мать мне слушать И с ворами не гулять! Выдадут тебе халат, Сумку с сухарями, И зальешься ты тогда Горячими слезами! Помню, помню, помню я, Как меня мать родила И не раз, и не два Она мне так говорила… ЦЕПИ Спускается солнце за степью, Вдали колосится ковыль… Холодные звонкие цепи Взметают дорожную пыль. Идут они с бритыми лбами, Вдали шагая тяжело, Ведь, видно, такая невзгода Им всем теперь на роду. И вот они, братцы, затянули Про Русь, про Русь, про родную поют. Лениво сгибают колени. Две клячи телегу везут. Спускается солнце за степью, Вдали колосится ковыль… Холодные звонкие цепи Взметают дорожную пыль. ЧУБЧИК Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, Развевайся, чубчик, по ветру! Раньше, чубчик, я тебя любила, И теперь забыть я не могу. Бывало, надену шапку на затылок, Пойду гулять с полночки до утру. Из-под шапки чубчик так и вьется, Так и вьется чубчик по ветру! Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, А ты не вейся по ветру! А ты, карман, карманчик мой дырявый, Вот ты не нра-, не нравишься вору! Пройдет зима, настанет лето, В саду цветочки пышно расцветут. У меня, у бедного мальчонки, Ручки да ножки цепями закуют. Но я Сибирь, Сибирь я не боюся, Сибирь — ведь тоже русская земля. Развевайся, чубчик кучерявый, Ты развевайся, провожай меня. Чубчик, чубчик, чубчик, кучерявый, А ты не вейся по ветру! А ты, карман, карманчик мой дырявый, А ты не нра-, не нравишься вору! ЖИГАНСКАЯ СЛЕЗА Я встретил девочку на пересылочке. Она портовою пацаночкой была, И ей понравилась улыбка жулика И откровенные жиганские глаза. И вот идет этап, и уезжаю я, И уезжаю я, быть может, навсегда. Но ты не плачь, не плачь, моя пацаночка, Ведь я вернусь и заберу тебя. Вот сроки кончились, вернулись жулики, Вернулся он в свой край родной, Но среди всех подруг он не находит вдруг Ту синеглазую пацаночку свою. Спросил — ответили: «С другим уехала, С другим уехала, быть может, навсегда…» И в жизни в первый раз у жулика из глаз Скатилась крупная жиганская слеза. ДЕВЧОНКА МОЛОДАЯ Перебиты, поломаны крылья, Дикой болью всю душу свело. Кокаина серебряной пылью Все дорожки мои замело. Воровать я тогда не умела, На базаре учили воры. А за это им песни я пела, Эти песни далекой поры. Начинаются дни золотые Воровской непроглядной любви. Эх, вы кони мои, вороные, Черны вороны, кони мои! Устелю свои сани коврами, В гривы алые ленты вплету. Пролечу неразведанной далью И тебя налету подхвачу. Мы ушли от проклятой погони, Перестань, моя крошка, рыдать. Нас не выдадут черные кони, Вороных уж теперь не догнать. Я хожу и хожу, и не знаю — Есть ли счастье на свете иль нет. Я девчонка еще молодая, Но душе моей тысячи лет. КАТЯ Полюбил Катю, поверил И квартиру Кате снял. Перед людями лицемерил, Воровал, Кате таскал. Но квартиры стало мало: Платья мягкие, как пух, Итальянские картинки Захотелось Кате вдруг. Захотелось Кате сразу Шелк, и бархат, и фарфор, Чтоб коляска воровская С шиком ездила во двор. «Это, Катя, денег стоит, Если взять да посчитать…» Катя плачет, Катя стонет, Посылает воровать. Раз осенней темной ночью Я с базара прихожу С разбитой головою, Посинел и весь дрожу. Прихожу я ближе к дому, Начинаю я стучать: «Что ж ты, Катя, не откроешь, Перестала узнавать?» А мне дворник отвечает: «Я в квартиру не пущу, Если будешь беспокоить, Я в милицию сведу». «Ах ты, Катя, где ты, Катя? Может, Катя умерла?» А мне дворник отвечает, Что квартира занята, Катя мебель и посуду Всю с собою увезла… КАРЬЕРА Помню, в начале второй пятилетки Стали давать паспорта. Мне не хватило рабочей отметки, И отказали тогда. Что же мне делать со счастием медным? Надо опять воровать. Помню: решил я с товарищем верным Банк городской обобрать. Помню ту ночь, ленинградскую, темную. Быстро в санях мы неслися вдвоем, Лишь по углам фонари одиноко Тусклым мерцали огнем. В санях у нас под медвежею полостью Желтый лежал чемодан. Каждый из нас, из решившихся полностью, Холодный нащупал наган. Вот мы подъехали к зданью высокому, Вышли и тихо пошли. А сани с извозчиком быстро отъехали, Снег заметал их следы. Двое зашли в подворотню высокую, Чтобы замки отпирать. Третий остался на улице темной, Чтобы на стреме стоять. Вот мы зашли в помещенье знакомое — Стулья, диваны, шкафы, Денежный ящик с печальной истомою Тупо смотрел с высоты. Сверла английские, быстрые бестии, Словно три шмеля в руках, Вмиг просверлили четыре отверстия В сердце стального замка. Дверца открылась, как крышка у тачки. Я не сводил с нее глаз. Деньги советские ровными пачками С полок глядели на нас. Помню, досталась мне сумма немалая — Ровно сто тысяч рублей. Мы поклялись не замедлить с отвалом И выехать в тот же день. Прилично одетый, с красивым букетом, В сером английском пальто. Город в семь тридцать покинул с приветом, И даже не глянул в окно. Вот я очнулся на маленькой станции С южным названьем подстать. Город хороший, город пригожий — Здесь я решил отдыхать. Здесь на концерте я с ней познакомился, Начал кутить и гулять. Деньги мои все, к несчастию, кончились; Надо опять воровать. Деньги мои, словно снег, все растаяли — Надо вернуться назад, Вновь с головою браться за старое — В хмурый и злой Ленинград. Помню, подъехали к зданью знакомому, Только с другой стороны. Шли в этом доме не раз ограбления, Знало о том ГПУ. Сразу раздалось несколько выстрелов, Раненный в грудь я упал. И на последнем своем преступлении Карьеру вора потерял. Возьмите газету «Вечерняя Правда», Там на последнем листе Все преступления Ленинграда И приговоры в суде. Жизнь поломатая, жизнь развеселая, Кончилась ты под замком!.. Только вот старость, старуха горбатая, Бродит под старым окном. ПОБЕГ За окном кудрявая белая акация, Солнышко в окошечке, алым цветом лес. У окна старушечка, лет уже немало. С Воркуты далекой, ах, мать сыночка ждет. Вот однажды вечером принесли ей весточку, Сообщили матери, что в расцвете лет: «Соблазнив приятеля, Ваш сыночек Витенька Темной-темной ноченькой совершил побег». Он ушел из лагеря в голубые дали, Шел тайгой дремучею ночи напролет, Чтоб увидеть мамочку и сестренку Танечку. Шел тогда Витюшеньке двадцать первый год. Вот однажды ноченькой постучал в окошечко. Мать, увидев сына, думала, что это сон. «Скоро расстреляют, дорогая мама!» И, прижавшись к стенке, вдруг заплакал он. Ты не плачь, старушечка, не грусти, не надо! И слезами сына не вернешь назад. Капельки хрустальные на ветвях березы Тихо-тихо капали и роняли слезы. ДОЛЯ Где ты, юность моя? Где пора золотая? Скучно, грустно, виски серебрит седина. А в глазах огонек чуть блестит, догорая. И в руках все по-прежнему рюмка вина. Разве горе зальешь, разве юность вернется? Не вернуть мне назад, что потеряно мной. Да и та, что была, даже та отвернется, Не заметив меня под моей сединой. Может скажет она: «Вы ошиблись, простите, I’m Sorry…» Улыбнувшись лукаво, пройдет стороной. Но ошибся ли я? Вы получше взгляните — То ошиблась судьба, подшутив надо мной. Много горя и бед мне на долю досталось В диких дебрях тайги, в рудниках под землей. И повсюду судьба надо мною смеялась, Украшая виски роковой сединой. Что ж ты смотришь мне вспять, не смеешься уж больше, Испугалась, наверное, седин серебра. Знай, что это моя беспристрастная доля В мои пышные кудри седины вплела. Так играй, мой баян, мою душу терзая, Не вернуть уж того, что потеряно мной. Я дрожащей рукой свой бокал поднимаю, Пью за тех, чьи виски серебрят сединой. Где ты, юность моя? Где пора золотая? Скучно, грустно, виски серебрит седина, А в глазах огонек чуть блестит, догорая. И в руках все по-прежнему рюмка вина. БЕРЕЗЫ Березы, березы, березы, Вам плакать уж больше невмочь. Горьки и скупы ваши слезы, Как жизнь, уходящая прочь. Вы плачете ранней весною, Я ж плакал всю жизнь напролет, И годы всей жизни со мною. Вот мой наступает черед. Я видел березы с этапа: Вы ж плакали кровью тогда, Но я, стиснув зубы, не плакал, И нас унесли поезда. Вагон, правда, мой не купейный, И окна забиты на нем, И нет в том вагоне забвенья Ни утром, ни ночью, ни днем. Состав наш умчался на Север, Где нету российских берез, И каждый во что-нибудь верил, И каждый старался без слез. Я помню березы на зоне. Вы были и в этом краю. А вечером в лагерном звоне Вы жизнь украшали мою. Мне грезились ночью березы, Мне снились родные края. Мне виделись матери слезы, Больная старушка моя. Вся жизнь словно сказка с березами… Мне снятся кошмарные сны. И с этими жуткими грезами Мне не дожить до весны. ЖИЗНЬ И ОТРАДА Где-то пел соловей песнь любимой своей, Ночь дышала весенней прохладой… Дай гитару мне, друг, я тебе пропою, Расскажу тебе жизнь и отраду. Это было давно, уж прошли те года, Шел этап, окруженный конвоем. В незнакомых краях, далеко от родных, Довелось повстречаться с тобою. На разъезде одном ты ко мне подошла, Вся в слезах, с голубыми глазами. Дал мне строгий конвой попрощаться с тобой, Попрощаться с родными краями. Зубы белые в ряд, словно жемчуг горят, Платье было на ней голубое. «Ты на Север уйдешь», — прошептала она, Так сказал ей начальник конвоя. Вдруг раздался гудок, поезд тронул состав  И тихонько пошел от вокзала. Я рукой помахал, поцелуй ей послал, Она вслед за вагоном бежала. Проходили года, я писал иногда: «Здравствуй, Валя, моя дорогая! Я преступник и вор, у меня срок большой, И меня ждет могила сырая…» Пишет Валя в ответ, шлет сердечный привет: «Здравствуй, Коля, родной мой, любимый! Без тебя, милый мой, в жизни счастья мне нет, Я уйду за тобою в могилу». В предвещающий май я вернулся домой И с трудом отыскал я избушку, Со слезой обнимал я родного отца, Со слезой целовал мать-старушку. И тогда я спросил у родного отца: «Где же Валя моя дорогая?» У отца по щеке покатилась слеза, Сердце сжалось, беду предвещая. «Видишь, сын, вдалеке серый холмик стоит, Серый холмик, поросший травою, А под холмиком тем твоя Валя лежит, Вот скончалася этой весною». Я букетик цветов ей нарвал полевых И пошел, спотыкаясь, рыдая. Вот я отбыл свой срок и вернулся домой, Здравствуй, Валя моя дорогая! Где-то пел соловей песнь любимой своей, Ночь дышала весенней прохладой. На гитару свою я тебе, друг, пропел, Рассказал тебе жизнь и отраду. ЗУБ ЗОЛОТОЙ Есть в саду ресторанчик публичный, Ольге скучно и грустно одной. Подошел паренек симпатичный, Парень в кепи и зуб золотой. «Разрешите, прелестная дама, Одинокий нарушить покой?» И придвинулся парень к ней ближе, Парень в кепи и зуб золотой. Ночь прошла так приятно и мило, А под утро вернулись домой, И с тех пор в глазах Ольги казался Парень в кепи и зуб золотой. И с тех пор он совсем изменился, Объясниться искал он момент. Но не знал, что любимая Ольга В уголрозыске тайный агент. Вот однажды начальник милиции Отдал Ольге суровый наказ: «Убить парня в семнадцатой камере, А иначе погубит он вас». Зашла в камеру пьяной походочкой И прицел был дрожащей рукой, Грянул выстрел, и рухнулся парень, Парень в кепи и зуб золотой. Он лежал так спокойно и мило, Как бывало вечерней порой. Только кепи у стенки валялось, Пуля выбила зуб золотой. КВАРТИРА БЕЗОБРАЗНАЯ В одной квартирочке пришлось мне побывать, Картину безобразную пришлось мне увидать, Историю эту грязную, Картину безобразную Хочу вам в кратком виде рассказать. Там нары деревянные, в углу они стоят. На них, как окаянные, наркотики сидят. Шушукают, сморкаются, И в картах ковыряются, Стараются друг друга обыграть. А на левой половине Спит сама хозяйка на перине, Как сыр в масле катается, И, как сапожник, лается На грязных и оборванных ребят. А дочка ее, Риммочка, красивая на вид, Стройная, как куколка, но злая, как бандит, По номеру шатается И грабить не стесняется Зачуханных, занюханных ребят. «Ах, черти вы ползучие, на воле не бывать! Ах, гады вы ползучие, кто в штос велел играть? К чему ж вы напиваетесь, Коль палки добиваетесь — Пора бы вам долги свои отдать!» И так дом Румянцева Сделан приютом оборванцев. Для люда неимущего, Курящего и пьющего, Квартиры понастроили кругом. ПО ДОСРОЧНОМУ Так дай, гитарка, мне аккорд в последний раз. Я с тайгою распрощаюся сейчас. Уезжаю по досрочному домой, Что даже с вышки улыбнулся часовой. Сто двадцать месяцев в тайге я пропадал И паровозного гудочка не слыхал, Но вот и станция виднеется вдали. Ты, шофер, там не забудь, притормози. Машина стала. Оглядевшись, выхожу. Выхожу, а сам на вывеску гляжу. Буквы крупные, написано: «Буфет». А на дорогу денег полон был кисет. Слезал с машины, шоферу руку жал И неуверенно за ручку двери взял. Открываю, захожу и, в самый раз, На меня смотрела сразу пара глаз. От вина я разрумянился, как блин. Слышу: «Ваши документы, гражданин!» Вынимаю документы: «На, смотри!» На часы взглянул попутно — было три. Я такой, друзья, картины не встречал, Чтоб чекист мне документы возвращал. Он с улыбкою похлопал по плечу: «Иди-ка, брат, тебя забрать я не хочу!» Пути осталося километр один, А через час я буду вольный гражданин. А сопки скрылися, тайги уж не видать, Скоро к дому будем, братцы, подъезжать. Так дай, гитарка, мне аккорд в последний раз. Я с тайгою распрощаюся сейчас. По досрочному въезжаю я домой, Что даже с вышки улыбнулся часовой. Строил трассу, строил дамбу и канал, Но такой красивой трассы не видал. Хоть красива, но придется покидать. Шофер, дай газу, чтобы годы наверстать. Машина стала. Оглядевшись, выхожу. Выхожу, а сам на вывеску гляжу. Буквы крупные, написано: «Буфет». А на дорогу денег полон был кисет. ФОНАРИКИ Когда качаются фонарики ночные, Когда на улицу опасно выходить, Я из пивной иду, Я никого не жду, Я никого уже не в силах полюбить. Мне девки пятки целовали, как шальные, С какой-то вдовушкой я пропил отчий дом, И мой нахальный смех Всегда имел успех, Но моя юность раскололась, как орех. О, что ты, подлая дешевка, натворила! Ты пятерых ребят легавым предала, Ты четверых пришила пулей к стенке, А я попал в кишлак На долгие года. Костюмчик новенький, колесики со скрипом Я на тюремную пижаму променял. За эти восемь лет Я видел много бед, И не один на мне волосик полинял. Сижу на нарах, как король на именинах, И пайку серого мечтаю получить. Капель стучит в окно, А мне уж все равно, Я никого уже не в силах полюбить. ГИТАРА Предо мной стоит стена, За стеной стоит она — Воля несравненная моя. Сколько можно ждать, Но нельзя бежать — Автоматы смотрят на меня. Сколько можно ждать, Но нельзя бежать — Автоматы смотрят на меня. А я хотел бы счас пройти По всем дорогам, что бродил… Девчонку за руку вести, С которой ночи проводил. Но ни к чему теперь слова, Всему виной моя судьба. И лишь гитара, верный друг, Среди разлук. Пишет сыну мать: «Что же ты, сынок, Третий год свиданку не берешь?» Ну, а как же взять, Дорогая мать? Но я верю, ты меня поймешь. Ну, а как же взять, Дорогая мать? Но я знаю, ты меня поймешь. Начальник с нами был на ты, Он говорил, что мы скоты. Я возражал и вот итог — Тяну я срок. Куда не глянешь — комсомол, Все падлы красные кругом, И где ж мне правды отыскать, Скажи мне, мать? А я хотел бы счас пройти По всем дорогам, что бродил… Девчонку за руку вести, С которой ночи проводил. Но ни к чему теперь слова, Всему виной моя судьба. И лишь гитара, верный друг, Среди разлук. ПРО ЛЮБОВЬ Друзья, расскажу вам о том, что случилось, О том, что я слышал из зала суда: Судили парнишку совсем молодого, А в зале немая была тишина. И вот, подсудимый, красавец-парнишка. Судья задает ему строгий вопрос, А он отвечает: «Подайте гитару! Я песней отвечу на этот вопрос». Подали гитару, и струны запели, И голос понесся из зала суда. Запел подсудимый, красавец-парнишка, И в зале немая была тишина. «Я встретил случайно в саду ту девчонку, Шутя подозвал, и она подошла, Смотрели картины, и так потихоньку, Девчонка до дому меня довела. Узнав ее адрес, свиданье назначил, Она согласилась и тотчас пришла. Мы с ней целовались, в любви объяснялись. Она говорила: «Тебя я люблю». Друзей позабыл я, навеки простился, А был у меня ведь хороший дружок. Его променял я на эту девчонку, А он все не верил, понять все не мог. Вот крикнул я другу: «Скажи еще слово…» А он некрасиво ее обозвал. Я выхватил ножик, и друг пошатнулся, И, весь окровавлен, к ногам он упал. Она закричала, и вдруг убежала, На утро случайно ее увидал: Она с кавалером выходит из ЗАГСа, Свидетельство брака он мне показал. Она повернулась, сказала: «Прощайте!» И вдаль по аллее тихонько пошли. Я выхватил ножик и вслед за той парой, И вслед за той парою я побежал. Нагнал на аллее, где с нею встречались, Где с нею мы виделись несколько раз. Я врезал ей ножик по самое сердце И белое платье в крови увидал». Друзья, расскажу вам о том, что случилось, О том, что я слышал из зала суда: Судили парнишку совсем молодого, А в зале немая была тишина. ПОМНЮ ДЕВУШКУ Шум проверок и звон лагерей Ни за что не забыть мне на свете. Изо всех своих старых друзей Помню девушку в синем берете. И, людей не стесняясь, она С ним готова была повстречаться. Иль просто была влюблена, Или жизнь заставляла влюбляться. А когда угасал в зале свет, И все взоры стремились на сцену, И склонялся тот синий берет На плечо молодому шатену. Он красиво умел говорить, Не собьешь его фальшью в ответе. Да и нет, он не может любить Заключенную в синем берете. Быстро годы промчатся над ней, Пролетят, как осенние ветры, Мимо тюрем и спецлагарей, Мимо девушки в синем берете. А когда упадет с дуба лист, Он отбудет свой срок наказанья, И на скором уедет в Ростов, И не скажет тебе: «До свиданья!» Шум проверок и звон лагерей Ни за что не забыть мне на свете. Изо всех своих старых друзей Помню девушку в синем берете. ЛОДОЧКА Наш домик под лодкою у речки, Вода по камешкам течет. Не работай! Карты, деньги, ха-ха! В нашей жизни все это почет. Ты плыви, моя лодочка блатная, Куда тебя течением несет. Воровская жисть такая, ха-ха! Нигде и никогда не пропадешь! Воровка никогда не станет прачкой, А урка не подставит нож к груди. Грязной тачкой руки пачкать, ха-ха! Мы это дело перекурим как-нибудь! НОЖКОЙ БОЛТАЯ Ну что ты сидишь и сверкаешь коленями Стройных, еще неизношенных ног? Ждешь посетителя, ножкой болтая, Смотришь на старый потертый порог. Кудри твои так мятежно растрепаны, Груди твои жаждут ласки, любви. Сам я когда-то ласкал твои локоны. Вспомни, как им сочинял я стихи. Всех ты влекла красотою и юностью, Каждый парнишка мечтал о тебе. Всех ты манила красою и свежестью, Шелестом платья манила к себе. Ну что же случилось? Почему ты так дешево Пылкость любви и себя продала? Что же нашла в этой жизни хорошего: Спать, раздеваться всегда догола. С рожею пьяной, бродягой бездомным Шампанским и водкой свой стыд заливать. Сколько нечистого, грязного, темного Можно в глазах у тебя увидать. Вот он зашел и дымит своей трубкой, В темном плаще портмоне ты берешь. Все его мысли ты носишь под юбкой. Ласку, любовь ты за грош продаешь. Ну что же случилось, зачем ты так дешево Пылкость любви и себя продаешь? Что же случилось, зачем ты так дешево Ласку, любовь и себя продаешь? Ну что ты сидишь и сверкаешь коленями Стройных, еще неизношенных ног? Ждешь посетителя, ножкой болтая, Смотришь на старый потертый порог… Я ВСТРЕТИЛ ДЕВУШКУ Я встретил девушку, такую милую, Такую нежную, как никогда. Вилася змейкою ленточка синяя, И были слез полны ее глаза. Она то плакала, а то смеялася, И доверяла мне свои мечты, Но пришло времечко, и мы рассталися С любимой девушкой моей мечты. Куда девалися глазенки карие? Кому любовь свою ты отдаешь? А я давно сижу в тюряге Киевской И жду, когда ты мне письмо пришлешь. Теперь, как никогда, домой мне хочется. Теперь, как никогда, тебя люблю. Лишь об одном прошу — останься верной мне И сохрани ко мне любовь свою. Я встретил девушку, такую милую, Такую нежную, как никогда. Вилася змейкою ленточка синяя, И были слез полны ее глаза. РАБОТА Пожелтел и тает снова снег весной, Все ожило и все вокруг поет. Только нас с тобою ранним утром На работу зорька поведет. И теплу весеннему не рад, Трезвого качает, как от водки. Как хочется с себя сорвать бушлат,  Разогнать конвой, погнуть решетки. Солнце, парень, светит не для нас с тобой, И все ожило не для нас, и все поет. Только нас с тобою ранним утром На работу зорька поведет. И теплу весеннему не рад, Трезвого качает, как от водки. Как хочется с себя сорвать бушлат, Разогнать конвой, погнуть решетки. СЕДОЙ Случай на севере был в отдаленном районе: Срок в лагерях отбывал паренек молодой. Всюду по зоне звучал его голос чудесный, Все уважали и дали кликуху «Седой». Как-то приходит к Седому письмо заказное, Пишет Седому из дому родимая мать: «Я заболела… О, горе какое, сыночек, И не хотелось, не видя тебя, умирать». Брови, глаза у Седого тотчас потемнели. Все замечали, что голос Седого дрожал, А на рассвете, когда все начальство явилось, Всем объявили, что ночью Седой убежал. Вот, через месяц к Седому письмо заказное,  Пишет Седому из дому родимая мать: «Я поправляюсь! О, счастье какое, сыночек, И дождалась возвращенья родного отца!» Слухи пошли, что Седого в побеге убили. Горем убит, похоронен Седого отец, Но никогда и никто из родных не узнает, Где и когда похоронен был этот беглец. ВОРКУТА — ЛЕНИНГРАД Это было весною, зеленеющим маем, Когда тундра надела свой зеленый наряд. Мы бежали с тобою, опасаясь погони, Чтобы нас не настигнул пистолета заряд. Дождь нам капал на рыло и на дуло нагана, ВОХРа нас окружила. «Руки в гору!» — кричат. Но они просчитались. Окруженье пробито. Кто на смерть смотрит прямо, пуля тех не берет. По тундре, по железной дороге, Где мчится скорый «Воркута — Ленинград», Мы бежали с тобою, опасаясь погони, Чтобы нас не настигнул пистолета заряд. Рано утром проснешься, на поверку построят, Вызывают: «Васильев!» — и выходишь вперед…  Это Клим Ворошилов и братишка Буденный Даровали свободу — их так любит народ. Мы теперь на свободе, о которой мечтали, О которой так много в лагерях говорят. Перед нами раскрыты необъятные дали, Нас теперь не настигнет пистолета заряд. По тундре, по железной дороге, Где мчится скорый «Воркута — Ленинград», Мы бежали с тобою, опасаясь погони, Чтобы нас не настигнул пистолета заряд. Я ДОМОЙ ВОЗВРАЩУСЬ Дни уходят один за другим, Месяца улетают и годы. Я недавно так был молодым И веселым юнцом безбородым. Но пришла и увяла весна, Жизнь пошла по распутистым тропкам. И теперь вот сижу у окна, Постарел за тюремной решеткой. А на воле осенняя стужа. Рощи стонут под инеем синим. Все равно я домой возвращусь, И родные края меня примут. Не по сердцу мне здесь ничего. Край чужой, чужеземные дали… Извели, измотали всего, В сердце грубо, смеясь, наплевали. Знаю, счастье мое впереди: Грязь я смою, а грубость упрячу, И прижмусь к материнской груди, И тихонько от счастья заплачу… Здравствуй, милая, добрая мать! Обнимаю тебя и целую. Может быть, опоздал целовать, Не застав тебя дома живую. ЧЕРНЫЕ КОНИ Кони мчались, в снегу утопая, Вспоминались прошедшие дни. Ждет меня там моя дорогая. Ой вы, кони, быстрее, мои! Мы подъехали быстро и смело, И из саней я вылез скорей, Обнимая легкое девичье тело, И на сердце мне стало теплей. Чтоб сделать ее жизнь словно в сказке Темной ночью я в банк проскользнул, Набрал денег мешок под завязку И с деньгами как в воду канул. Восемь лет мы с ней жили как в сказке, Но всему ведь бывает конец. И всему тому, горе-несчастье, Виноват, виноват лишь отец. Как-то в карты старик проигрался, Денег не было, чем уплатить. У красотки занять постеснялся И решил он меня заложить. И вот меня вызывают, Вызывают меня в ГПУ. Областным меня судом судили И послали меня в Колыму. В Колыме я три года скитался, В Колыме было там отдыхать. Как-то раз я за зону прорвался, Обманул часовых и бежать. Вот приехал в родной городишко, Вот мой дом, вот кони мои. Я тихонько в конюшню пробрался, Кони сразу узнали меня. Узнали меня, дорогие, Я им мордочки гладил в ответ. А где ж хозяйка? А хозяйки дома нет. Где же хозяйка? Хозяйки дома нет. А хозяйка томилась в неволе, Посадили хозяйку в тюрьму. Ах вы, кони, вы черные кони! Выручайте хозяйку свою! Кони мчались, в снегу утопая, Вспоминались прошедшие дни. Ждет меня там моя дорогая. Ой вы, кони, быстрее, мои! ХОЧЕТСЯ ДОМОЙ А на дворе хорошая погода, В окошко светит месяц голубой. А мне сидеть еще четыре года, Душа болит, как хочется домой. А лягу спать и что-то мне не спится, А как усну — так милая приснится. Там, далеко, на теплом нежном Юге, Где в феврале цветут цветы. А здесь пурга, тайга, зима и ветры, А под окошком плачут и поют, Тут начисляют хлеб на кубометры, И по заслугам каждому дают. Уж скоро год вот в этой самой жизни, А с этой жизнью был я незнаком. И на подобье хлопотливой пташки По всем столам я лазил с котелком. И вот теперь попал я в слабосилку, Что ты не шлешь мне вкусную посылку. Я не прошу, чтоб было пожирней. Пришли немного черных сухарей! Зайди к соседу к нашему, Егорке, Он мне по воле должен шесть рублей. Купи ты мне на два рубля махорки, А на четыре — черных сухарей. Писать кончаю, целую тебя в лобик, Ты так и знай, что я живу, как бобик, Привет от дальних лагерей, От всех товарищей-друзей! Целую нежно, твой Андрей! ТАГАНКА Цыганка с картами, дорога дальняя, Дорога дальняя, казенный дом. Быть может, старая тюрьма Центральная Меня, несчастного, поновой ждет. Таганка — все ночи, полные огня. Таганка — зачем сгубила ты меня? Таганка — я твой бессменный арестант, Пропала молодость, талант в стенах твоих. Прекрасно знаю я и без гадания: Решетки толстые мне суждены… Опять по пятницам пойдут свидания И слезы горькие моей родни. Таганка — все ночи, полные огня. Таганка — зачем сгубила ты меня? Таганка — я твой бессменный арестант, Пропала молодость, талант в стенах твоих. Иди, любимая, иди, хорошая, Иди-ка, деточка, своей тропой. Пускай останется глубокой тайною, Что раз весна была для нас с тобой… Таганка — все ночи, полные огня. Таганка — зачем сгубила ты меня? Таганка — я твой бессменный арестант, Пропала молодость, талант в стенах твоих. ТИШИНА Ночи лунные, звезды чудные Посылают нам море огней, Но в окно мое не входил давно Ни один из желанных лучей. Вижу тень свою одинокую И скрипучий тюремный топчан, И давно мне грудь широкую От душевных терзающих ран. Тишина. Спит тюрьма. Все предано забвению сна… Лишь ночной часовой, Лишь ночной часовой Нарушает тюремный покой. Утро хмурое, просыпаемся, Слышим звоны кандальных цепей — В путь неведомый направляется Вереница сутулых людей. Жизнь суровая и угрюмая, Не видать тебя больше, рассвет, И влачет душа обвиненная Двадцать пять незаслуженных лет. Тишина. Спит тюрьма. Все предано забвению сна… Лишь ночной часовой, Лишь ночной часовой Нарушает тюремный покой. А унылые жены милые Ждут мужей в непроглядной тоске, И туман густой пеленой густой Закрывает печально виски. Руки женские протянулись. И в надежде, и в муке они. И по-прежнему очень медленно Горемычные тянутся дни. Тишина. Спит тюрьма. Все предано забвению сна… Лишь ночной часовой, Лишь ночной часовой Нарушает тюремный покой. Эх, Россиюшка, земля-матушка, Посмотри на своих сыновей: Почему в глазах серебрит слеза? Где же счастье твоих дочерей? Отчего в сердцах столько горечи? Почему так страдает страна? Отчего закон стал бессовестный, Расскажи, дорогая, сполна. Тишина. Спит тюрьма. Все предано забвению сна… Лишь ночной часовой, Лишь ночной часовой Нарушает тюремный покой. Тишина. Спит тюрьма. Только дремлет на небе луна, Словно хочет сказать, Словно хочет сказать: Не надо, не надо рыдать! ПАХАН Это было весною, зеленою порою. У перрона стояли. Поезд наш подходил. У перрона стояли и кентов поджидали, Чтобы дело обстряпать, покутить, погулять. Из седьмого вагона фраерок показался: Шапка, сбитая набок, чемоданчик в руке. Чемоданчик набитый, в пасти фиксы сверкают, И карманчик раздутый говорил о себе. Мы за ним поканали, в переулке догнали, Чемоданчик забрали и хотели бежать. Только он был из шустрых, быстро к стенке отпрянул, И в руке его тускло заблестело перо. «А вы, ребята, ошиблись, вы на урку нарвались, Вы ж меня не узнали, я ваш бывший пахан. Собирайте же кодлу, будем пить, веселиться! Пусть весь город узнает, что вернулся пахан!» К ЧЕРНОГЛАЗОЙ Смолкли скрипы тюремных затворов, В темной камере спать все легли. Только слышно — за дверью дубовой Надзирателя ходят шаги. Он проходит походкою львиной, Мимо камер ключами гремит. Этот стон, этот сон подземельный Истерзал он, измучил меня. Сердце бьется, что в западне птица, От тоски разрывается грудь. Скоро утро, моя дорогая! Ночь проходит, а мне не уснуть. Слышно, музыка что-то играет. Тот на воле, а я здесь, в тюрьме. Там, на воле, моя дорогая… Вспоминаешь ли ты обо мне? Вспоминаешь ли ты наши встречи, Эти, радости полные, дни? Как хочу я обнять твои плечи, Посмотреть в ясны очи твои! Я терплю и нужду, и мученья, Я надолго заброшен судьбой. Долго мучиться мне в заключении, Долго быть мне в разлуке с тобой. Я мечтою к тебе улетаю, Я зову — ты не слышишь меня… Где ты, где ты, моя дорогая, Черноглазая радость моя?.. НЕ ПЕЧАЛЬСЯ Десять лет трудовых лагерей Подарил я рабочему классу. Там, где стынут лишь трупы зверей, Я построил Амурскую трассу. За вагоном проходит вагон Мерным стуком по рельсовой стали. По этапу идет эшелон Из столицы в таежные дали. Здесь на каждом вагоне забор, Три доски вместо мягкой постели. И, окутаны в сизый дымок, Нам кивают угрюмые ели. Не печалься, любимая, За разлуку прости меня. Я приду раньше времени, Дорогая моя! Как бы ни был мой приговор строг, Я приду на заветный порог И, тоскуя по ласке твоей, Я в окно постучусь. Завернувшись в тулуп с головой, Проезжаю снега да болота — Здесь на каждой площадке конвой Ощетинил свои пулеметы. Там, где вязнут в снегах трактора, Даже «Сталинцу» сил не хватало, Эта песня под стук топора Над тайгой одиноко звучала: «Не печалься, любимая, За разлуку прости меня. Я приду раньше времени, Дорогая моя! Как бы ни был мой приговор строг, Я приду на заветный порог И, тоскуя по ласке твоей, Я в окно постучусь». За вагоном проходит вагон, С мерным стуком по рельсовой стали По этапу идут эшелоны, друзья, Из столицы в таежные дали. Не печалься, любимая, За разлуку прости меня. Я приду раньше времени, Дорогая моя! Как бы ни был мой приговор строг, Я приду на заветный порог И, тоскуя по ласке твоей, Я в окно постучусь. НА НАРЫ Раз в Ростове-на-Дону Я в первый раз попал в тюрьму, На нары, понял, на нары, понял, на нары. А за стеною фраера Всю ночь гуляли до утра, И шмары, понял, и шмары, понял, и шмары! Но я, ребята, душою не поник, Судьбу я взял за воротник. Свобода, понял, свобода, понял, свобода! Один вагон набит битком, А я, как курва с котелком, По шпалам, понял, по шпалам, понял, по шпалам! Вот захожу я в магазин, Ко мне подходит гражданин, Легавый, понял, легавый, понял, легавый. Он говорит: «Такую мать, Попался снова ты опять! Попался, ты понял, попался, ты понял, попался!» Какой ж я был тогда дурак: Надел ворованный пиджак И шкары, понял, и шкары, понял, и шкары. И вот опять передо мной Всю ночь маячит часовой С обрезом, понял, с обрезом, понял, с обрезом! Сижу на нарах, блох ищу — Картошку чистить не хочу! Кошмары, понял, кошмары, понял, кошмары. Один вагон набит битком, А я, как курва с котелком, По шпалам, понял, хиляю по шпалам, хиляю по шпалам! ТЫ УШЛА Я прошел Сибирь в лапти обутый, Слушал песни старых чабанов. Надвигались сумерки ночные, Ветер дул с Каспийских берегов. Ты ушла, как в несказанной сказке, Ты ушла, не вспомнив обо мне. Я остался тосковать с гитарой, Потому что ты ушла с другим. Может, мне печалиться не надо, Когда розы начинают цвесть. Эти розы с молодого сада Некому теперь мне преподнесть. Эх, приморили, гады, приморили, Отобрали волюшку мою… Золотые кудри поседели, Знать у края пропасти стою. Я ТЕБЯ ВСПОМИНАЮ Помню двор, занесенный белым снегом пушистым, Ты стояла у дверцы голубого такси. У тебя на ресницах серебрились снежинки, Взгляд усталый, но нежный, говорил о любви. Подошла ты к вагону, но уже было поздно — Поезд тронулся с места. Север был впереди. Ты бежала по шпалам, обливаясь слезами, И, споткнувшись, упала на вагонном пути. В Заполярье далеком я свой срок отбываю И тебя, дорогую, вспоминаю всегда. Пусть усталые годы пролетят без возврата, Как из рек вытекает весною вода. Помню двор, занесенный белым снегом пушистым, Ты стояла у дверцы голубого такси. У тебя на ресницах серебрились снежинки, Взгляд усталый, но нежный, говорил о любви. ПЕЙ ШАМПАНСКОЕ Что так низко склонилась твоя голова, Может, юность тебе еще снится. Пей шампанское, друг, еще ночь впереди Да и некуда нам торопиться. Так давай посидим за дубовым столом, Пусть пурга за окном вечно стонет. Не горюй, милый друг, не грусти о былом, А былое в груди не утонет. Не смотри на меня, я простой человек, Ни родных у меня, ни знакомых. А заглянем в трущобу минувших времен — Сколько дней там коварных бывало. Знать и ты, друг, немало горя видал, Если плачешь, вино наливая. Вот послушай-ка, друг, все, что я испытал В этой жизни проклятой, страдая. Я родился на Волге в семье рыбака, От семьи той следов не осталось. Только мать беспредельно любила меня, Но судьба мне ни к черту досталась. Не взлюбил я в ту пору крестьянскую жизнь — Ни косить, ни пахать, ни портняжить, А с веселой толпой, под названьем «шпана», Убежал я по Волге бродяжить. Вот и Волга-река, загудел пароход, Мы там с братвой собирались. И шампанское жгучее лилось вокруг, С проститутками мы развлекались. Верны мы были друг другу тогда, На разбои ходили мы смело. И однажды меня пригласили На богатое, доходное дело. И опять загуляла, запела братва, Пела скрипка, баян и гитары. Сколько баб молодых было тогда В этот вечер хмельного угара. Пела скрипка приволжский веселый мотив, И баян с переливами лился. Я не помню, друзья, как в тот вечер тогда В молодую девчонку влюбился. Ох и девка была! Словно розы цветок, Словно в сказке ночная фиалка. За один поцелуй я б полжизни отдал, А за ласки и жизни не жалко. Чтоб красивых любить — надо деньги иметь, Я над этим задумался крепко. И решил я тогда день и ночь воровать, Чтоб с тобой, моя крошка, остаться. День и ночь воровал, как царицу одел, Бросал деньги направо, налево. И в одну из ночей я так крепко сгорел, И в ту ночь началась моя драма. Коль случилась беда — открывай ворота! Крикнул ей: «До свиданья, красотка!» Здравствуй, камера-мать и старушка-тюрьма! Здравствуй, цемент, замок и решетка! Трудно было сидеть мне в Казанской тюрьме, Сквозь решетку на волю взирая. Только солнце одно улыбалося мне, Мою душу младую терзая. Разрывалась душа и болит голова: Где она? Иль к другому прильнула? Два раза передачку в тюрьму принесла, А потом, как в воде утонула. И решил я тогда: все равно отомщу Я за эту большую обиду. И про эти я дни никому не скажу, Пускай сердце мое только знает. Отсидел я тогда пять лет, не шутку, сказать. Ну так что ж, не вернешь эти годы. Вот опять выхожу на веселый простор Долгожданной, веселой свободы. Снова Волга-река, загудел пароход. «Вылезай!» — мне сказали матросы. И мне с детства знаком небосвод голубой. Я увидел своими глазами. Я искал ее ночью и днем У того, кто идет иль едет. Только сторож подсказал мне их дом, Говорит: «Это наши соседи». Утром встал с переполненной злобой в душе, Выпил водки, чтоб слушались нервы. Открываю калитку и вижу ее: Подбоченясь стоит на пороге. Вот она предо мною — тот же блеск в глазах, В халате нарядном китайского шелка. Только вместо гитары у нее на руках Я увидел грудного младенца. Не стерпела во мне тут жиганская кровь, Вынул нож и всадил его словно в тесто. Чтоб не слышать мне плача дитя, Я быстрее ушел с того места. Оттого и склонилась моя голова, Оттого и ненастья мне снятся… Пей шампанское, друг, уже ночка прошла. Вот сейчас нам пора расставаться. Пей шампанское, друг, уже ночка прошла. Вот сейчас нам пора похмеляться. НОЧЬ ОПУСТИЛАСЬ Ночь опустилась над зоной, Потухли в бараках огни, А юноша тихо считает Беды своей тяжкие дни. Их много… Десяток годочков, И надо считать да считать, А хватит ли силы дождаться, Чтоб снова обнять свою мать? Девчонка, конечно, забудет, Ведь что ей какой-то уркач? В ночной тишине раздается Утробный со всхлипами плач. ЗАВЕТ Не под звон гитары семиструнной, А под крик тюремных сторожей За решеткой толстой и чугунной Встретился я с маменькой твоей. Кем я был — тебе неинтересно, В жизни ведь немало всех дорог, Но по самой грязной и нечестной Я пошел на воле, мой сынок. А пока ты, сын, еще в проекте И когда народишься на свет, Может быть, умру я на проспекте, А тебе оставлю свой завет. Придержись за школьную скамейку, Изучи шуршание страниц И не льстись на легкую копейку, Избегай накрашенных девиц. А, бывало, урку обыграешь, Урку же такого, как и сам, А потом червонцы собираешь, Едешь с проституткой в ресторан. За дешево купленные деньги Ты в ее объятиях уснешь, А на утро рано-рано встанешь — Денег нет, и воровать пойдешь. Вот тогда ты вспомнишь про Танюшу, Как ее ты нежно обнимал. С горя ставил даму сто по кушу И во цвет по новой проиграл. На прощанье я скажу вам, урки: Даму вы не ставьте никогда, Вас на воле часто губят мурки, Пять по кушу ставьте короля. ИСПОВЕДЬ Сейчас вам случай расскажу, Своими видела глазами: Судили девицу одну, Она дитя была годами. В суду Ростовском окружном Толпа народу собиралась. Судья, сидели все вокруг, Они убийцу дожидались. Подъехала карета в суд, Раздался голос: «Выходите! И вверх по лестнице крутой… По сторонам вы не смотрите». Блондинка, жгучие глаза, Покорно голову склонила. Блеснула искренно слеза, Она лицо шарфом закрыла. Она просила говорить, И судьи ей не отказали, Когда же кончила она, Весь зал наполнен был слезами. «Смотрите — всем я хороша. Мой взор не охлажден годами. Смотрите — вот моя душа, Она открыта перед вами. В каком-то непонятном сне Он овладел, безумец, мною. И тихо вкралась в душу мне Любовь коварною змеею. Среди товарищей своих Он часто хвастался другою, Он гнал и презирал меня, Не дорожил, безумец, мною. Однажды он ко мне пришел, Я отомстить ему решила: Вонзила в грудь ему кинжал… О судьи, я его убила! Рыдая, труп я обняла, Во гневе — что ж я натворила. Зачем мне жить, коль нет его… О судьи, я его любила. Я рассказала, что могла, И говорить уже довольно. Читайте ж приговор скорей, А то и так уж сердцу больно». Вдруг пошатнулася она И слабый стон в груди раздался. Так приговор в руках судьи, Он непрочитанным остался. ПРОЩАЙ Ах, зачем эти горы высокие Закрывают Восток голубой, Ах, зачем этот Север далекий Разделяет нас, детка, с тобой. Далеко от родного я края, Занесла меня злая судьба. Хоть бы день, хоть бы час, дорогая, Посмотреть бы я мог на тебя! Сердце в груди моей бьется, Пусть огонь не угаснет в груди. Тяжелое время уходит, И счастье нас ждет впереди. Мы сегодня расстались с тобою: Переброшен был в лагерь другой. Среди зон, запорошенных вьюгой, Мы навеки расстались с тобой. Знаю я, что ты не изменишь — Жизнь заставит тебя изменить. Точно так же и ты не поверишь, Что без женщины буду я жить. В лагерях не имеем мы права Откровенно друг друга любить. Только с риском попасть под облаву Можно ночью друг к другу ходить. Так прощай! Прощай, прощай, моя детка! Не одна нам дорога с тобой. Заключенные, детка родная, Не владеют своею судьбой. ВОЗЛЕ ДОМА Возле дома белого, на краю села, Белая черемуха пышно расцвела. Белая, пушистая — прямо у ворот, Прямо к той черемухе улица ведет. Следы градом капают по щекам зека. За решетку держится девичья рука. А я завтра думаю совершить побег, Может, счастье сбудется среди долгих лет. Если счастье сбудется, я вернусь домой И пройдусь по улице, улице родной. Если любишь здорово, значит, будешь ждать. Я готов за это жизнь свою отдать. Возле дома белого, на краю села, Белая черемуха пышно расцвела. ПИСЬМО Здравствуй, мать, прими привет от сына. Пишет он тебе издалека. Я живу, но жизнь моя разбита, Одинока, нищенски горька. Завезли меня в края чужие С бестолковой буйной головой. И разбили жизнь мою младую, Разлучили, маменька, с тобой. Жаль одно: сестренку не увижу, И братишку очень я люблю. И тебя, родная, не обижу, На прощанье крепко руку жму. И под елкой или под березой, Я, наверно, свой приют найду. Распрощаюсь с горькою судьбиной, И к тебе, мама, не приду. СУДЬБА-ЗЛОДЕЙКА В осенний день, бродя как тень, Зашел я в первоклассный ресторан, Но там приют нашел холодный, Посетитель я немодный, У студента вечно пуст карман. Официант — какой-то франт, Сверкая белоснежными манжетами, Он подошел, шепнул на ушко: «Здесь, приятель, не пивнушка, И таким, как ты, здесь места нет!» А год спустя, за это мстя, Я затесался в винный синдикат. И подводя итог итогу, Встал на ровную дорогу И надел шкарята без заплат. Официант, все тот же франт, Сверкая белоснежными манжетами, Он подошел ко мне учтиво, Подает мне пару пива, Предо мной вертится, как волчок. Кричу: «Гарсон! Хелло, гарсон!» В отдельный кабинет перехожу я. Эх, подавайте мне артистов, Скрипачей, саксофонистов, Вот теперь себя я покажу! Сегодня ты, а завтра я! Судьба-злодейка ловит на аркан. Сегодня пир даю я с водкой, Ну а завтра за решеткой Напеваю вечный «Шарабан»: «Ах, шарабан мой — «американка»! Какая ночь, какая пьянка! Хотите — пейте, посуду бейте, Мне все равно, мне все равно!» СТУК КОЛЕС А Вася Ржавый сел на буфер, А были страшные толчки. Оборвался под колесья, Разодрало на куски. А мы его похоронили, А прямо тут же, по частям, А потом заколесили Вдоль по шпалам, по путям. Сигнал. Гудок. Стук колес. Пускай несет тебя по кочкам паровоз. Ведь мы без дома, без гнезда, Шатия беспризорная. Эх судьба, моя судьба, Ты как кошка черная! А что ты, падла, бельмы пялишь? Аль своих не узнаешь? А ты мою сестренку Варьку Мне ж напомнила до слез. Ах Варя, Варя, моя Варя! Вари нет уже в живых — На каком-то полустанке Паровозик раздавил. Сигнал. Гудок. Стук колес. Пускай несет тебя по кочкам паровоз. Ведь мы без дома, без гнезда, Шатия беспризорная. Эх судьба, моя судьба, Ты как кошка черная! А как на Невской перспективе Повстречался нам нэпман. А мы его остановили: «Слушай, дядя! Дай полтинник на шалман!» А он ответил: «Нехеренто! Так и так, мол, денег нет». А мы ему антеллигентно Наблевали за жилет. Сигнал. Гудок. Стук колес. Пускай несет тебя по кочкам паровоз. Ведь мы без дома, без гнезда, Шатия беспризорная. Эх судьба, моя судьба, Ты как кошка черная! ПОЕЗД В Красноярске тюрьма большая, Народу в ней не перечесть. Ограда каменная высока, Через нее не перелезть. И вот заходит тюрьмы начальник И начинает выкликать: «Рецидивисты, все собирайтесь, Пора вас в лагерь отправлять». Рецидивисты все собралися, Сложили вещи подле ног, А чья-то, чья-то мать-старушка Стоит и плачет у ворот. А сын заметил и сам заплакал, И вытер слезы рукавом. Сестренка тоже вытирала Своим батистовым платком. Вот поезд тронулся и помчался, Помчался прямо на восток, И до лихого Магадана Остановиться он не мог. СТАРАЯ ПЕСНЯ Дорогая моя, вот мы снова в Одессе, И наш город любимый все цветет и растет. И в душе у меня снова старая песня, Эту песню мы пели, эта песня живет. Мы сроднились с тобой ранней тихой весной, Ты была без работы, я работу имел. Я свой хлеб добывал кровавой рукою И делился с тобой после злых мокрых дел. Полюбились тебе наши песни и нравы, Наша горькая участь, наша злая судьба. И подругою нашей назвалась ты по праву, И другого пути ты найти не смогла. Но однажды с тобою нам судьба изменила, И на деле накрыла нас с тобою ЧК, И пятнадцать агентов нас с тобой обложило, И не дрогнуло сердце, и не выпал наган. Дорогою судьбой заплатили чекисты За свободу блатного и девчонки его, И окрасились кровью восемь кожанок чистых, Ожидал нас с тобою арестантский вагон. Не поставил нас к стенке судья милосердный, Он нам дал два червонца и строгий режим. Ты осталась со мной, друг мой верный и нежный, Увезли нас с тобою в дальний город Ильин. ПИСЬМО К МАМЕ Моя милая мама, я тебя не ругаю, Что меня ты так рано под закон отдала. Мы сегодня с друзьями в жизнь иную вступаем, Так прошла незаметно золотая пора. Незнакомые дяди грубо брали за ворот, По ночам нас учили, как полы натирать, А потом месяцами не пускали на волю… Все науки познали, как людей убивать. Это было весною, золотою порою, Трое наших парнишек из-под стражи ушли. На седьмом километре их собаки догнали, Их солдаты связали, на расстрел повели. Их поставили к стенке, повернули спиною. Грянул залп с автоматов, и упали они, И по трупам умерших, как по тряпкам ненужным, Разрядив автоматы, три солдата прошли. Над холмом, над обрывом крест стоит деревянный, Его девочка нежно прижимает к груди… Впереди не икона, а запретная зона, А на вышке маячит полусонный чекист. Моя милая мама, я тебя не ругаю, Что меня ты так рано под закон отдала. Мы сегодня с друзьями в жизнь иную вступаем — Так прошла незаметно золотая пора. ЗДРАВСТВУЙ, МАМА… Здравствуй, мама и сестричка Нина! Шлю я вам свой пламенный привет. Расскажу я вам, что за картина, дорогая мама, Где пробыл я больше пяти лет. Климат здесь, мамаша, очень строгий, Дует сильный ветер в феврале. И мороз, как будто волк голодный, дорогая мама, Отъедает пальцы на руке. Но пройдут года, часы, минуты, Отсижу я свой проклятый срок. И тогда откроются дороги, дорогая мама, Что ведут в родимый уголок. Но, а может все не получиться, Может выйти все наоборот — Заболею, и цинга сломает, дорогая мама, И с собой в могилку заберет. И никто на свете не узнает, Что сынок на севере зарыт, Лишь весною зашумят бураны, дорогая мама, И звезда с землей заговорит. ВОТ ОКОНЧИТСЯ СРОК Из далеко колымского края Шлю тебе я, родная, привет. Как живешь ты, моя дорогая, Напиши поскорее ответ. Я живу близ Охотского моря, Где кончается Дальний Восток. И живу без нужды, и без горя, Строю новый в стране городок. Вот окончится срок приговора, С Колымою и морем прощусь, И на поезде в мягком вагоне Я к тебе, дорогая, вернусь. МАМА, Я ЖУЛИКА ЛЮБЛЮ Жулик будет воровать, А я буду продавать, Мама, я жулика люблю! Одесса-мама! Фрайер топает за мной, А мне нравится блатной, Мама, я жулика люблю! Жулик, хоп!.. Жулик будет воровать, А я буду продавать, Мама, я жулика люблю! Менты ходят, жулик спит, А мое сердце так болит. Мама, хоп, я жулика люблю! Эх! Да что ты! Жулик будет, да, воровать, А я буду продавать, Мама, я жулика люблю! Где блатные, там и я, Все блатные вдоль меня. Мама, я жулика люблю! Хоп! Эх! Жулик будет воровать, А я буду продавать, Мама, я жулика люблю! Жулик мой в кандалах, А я фрайера в шелках, Мама, я жулика люблю! Жулик, эх, жулик, да, будет воровать, А я буду продавать, Мама, я жулика люблю! Фрайер будет мой страдать, А я буду пропивать, Мама, я жулика люблю! Эх! Жулик будет воровать, А я буду продавать, Мама, я жулика люблю! ГУЛЯТЬ БУДЕМ Кабы знала бы, Да не гуляла бы Черным вечером да на бану! Ох, кабы знала бы, Да не давала бы Чернобровому да уркану! Ох, вышла я, Да ножкой топнула, А у милого Терпенье лопнуло! Ох, ночь будет, Ураган будет! А если сына я рожу — уркаган будет! Он красть будет, Воровать будет, А деньги матери своей отдавать будет! Патефон будет, Самогон будет, А первым гостем у нас прокурор будет! Прокурор будет. Приговор будет, А мне на то наплевать — что потом будет! Эх, пить будем И гулять будем! А как смерть придет — помирать будем! ДАН ГУДОК В трюмах тесных и глубоких А повезут нас в край далекий, Как баранов. Посчитают Петю с Ваней, А потом погонят в баню Да на всю ночку. А дезинфектор, да не дай Бог! А нету вшей — нагонит блох, Ох, окаянных! А нарядчики-тираны А выгоняют да, но утром рано На работу. А утром ты в санчасть заглянешь, А песню Лазаря затянешь. Врешь, что знаешь… Так, мол, так. Да, так, мол, этак… А я болею да, но с малолеток, Понимаешь… Доктор скажет: «Не ленитесь! А на работу да вы годитесь! А на работу…» И пойдешь ты на работу, Опечаленный заботой, А неохота… Вот вам, братцы, всем урок, А на обед уж дан гудок, И мы собрались. Отощавши, как шакалы, А мы ползем через три шпалы, Спотыкаясь. А за мисочкой фасоли, Ой, ты подумаешь о воле, Как бывало… Суп ты кушаешь с треской, А пузо щупаешь с тоской — Ох, как мало! ТЮРЬМА НАС РАЗЛУЧИЛА Мы встретились с тобой на Арсенальной, Где стояла мрачная тюрьма. Ты подошел и протянул мне руку, Но я руки своей не подала. Зачем меня так искренно ты любишь И ждешь ты ласки от меня? Мой милый друг, ты этим себя губишь, Я не могу любить больше тебя. Была пора, и я тебя любила, Рискуя жизнью молодой. Мой милый друг, тюрьма нас разлучила, И мы навек рассталися с тобой. Тюрьма, тюрьма, ты для меня не страшна, А страшен только твой обряд: Вокруг тебя там бродят часовые И по углам фонарики горят. НЕ ПЛАЧЬ, ЛЮБИМАЯ Не плачь, любимая, моя несмелая, Остаться верною, мне не клянись. Ждут лагеря меня, метели белые. Судьба-насмешница сломала жизнь. Другого встретишь ты порою летнею, Ему отдашься вся, как будто мне. А я на Севере холодном, ветренном Заплачу, брошенный, о той весне, Когда встречались мы, как два подснежника, Купались юные в ночной росе. Останься прежнею, останься нежною, Останься гордою в своей красе. Под автоматами душа ломается, Смерть смотрит в спину мне зрачком ствола. Колючей проволокой свобода связана, Надежда горькою слезой ушла. Прощай любимая, моя желанная, Мы далеки с тобой в своем пути. Вернуть прошедшее просить не стану я, Ты за любовь мою меня прости. ЗАТО КРАСИВО Люблю я водку, люблю я пиво. Пускай коротко, зато красиво! Люблю гитару и звон бокалов. Обнял бы шмару, она бы сказала: «Не ходи, милый, по бану пьяный — Тебя зачалит любой легавый!» Милая Мотя! Я не боюся: Пускай зачалит — я отмахнуся! Тук-тук в окошко: «Я твой коханый.» С постели встала, дверь отворила, Поцеловала, спать уложила. Люблю я водку, люблю я пиво. Пускай коротко, зато красиво! Люблю гитару и звон бокалов. Обнял бы шмару, она бы сказала: «Не ходи, милый, по бану пьяный — Тебя зачалит любой легавый!» Милая Мотя! Я не боюся: Пускай зачалит — я отмахнуся! АХ, ЛЮБОВЬ Ты помнишь чудный, ясный вечер мая И луны сверкающий опал? А помнишь, целовал тебя, родная, Про любовь, про ласки толковал? От любви окутан ароматом, Заикался, плакал и бледнел. Ах, любовь, ты сделала солдатом Жулика, который прогорел. И погорел он из-за этих глазок, Погорел он через этих глаз! Ах, судьба, ты знаешь много сказок, Но такой узнать не привелось. А теперь в окопе сером, длинном, К сердцу прижимая автомат, Вспоминает девушку любимую Бывший урка — Родины солдат. Где ты, дорогая, отзовися! Бедный жулик плачет по тебе. Ведь кругом нетлеющие листья «Шевелятся» в прохладной полутьме. А может, фраер в галстуке богатом, Он тебя целует у ворот. Но судьба смеется, и напрасно — Жулик все равно домой придет. И он придет с победой, громкой славой, С орденами на блатной груди. Но тогда на площади на главной С букетами цветов его не жди. Ты помнишь чудный, ясный вечер мая И луны сверкающий опал? А помнишь, целовал тебя, родная, Про любовь, про ласки толковал? А ПОКА ТЫ СО МНОЙ Ты не бойся вора, детка милая! Ворон ворону глаз зря не выклюет. Ты со мной не лукавь — княжной сделаю. А окажешься лягавой — не помилую! Ох, глаза твои — неба синего! Мы под стать голубей, всех красивее. Это ж символ любви, знак единственный, А не любишь — не зови, будь ты искренней. Я любовь оценю высшей пробою, А разлюбишь — не казню, не до гроба жить. У вора любовь сильна, хоть короткая. Между нас стоит стена да с решеткою. А пока ты со мной — мне всё трын-трава! Словом, будешь княжной, пусть идет молва! Полюби же вора, вор — не пьяница. На всю жизнь в кичмане не останется! ЕХАЛА ДЕВЧОНКА Шел «Столыпин» по центральной ветке, В тройнике за черной грязной сеткой Ехала девчонка из Кургана, Пятерик везла до Магадана. По соседству ехал с ней парнишка, У него в конце этапа вышка. Песня жизни для него уж спета, Засылает ксиву, ждет ответа. И ответила ему девчонка: «Если хочешь ты ко мне на шконку, Говори с конвоем, я согласна. Я к твоей судьбе не безучастна». Четвертак с сиреневою силой Открывает дверь в отстойник к милой. Это даже грех назвать развратом — Счастье и любовь под автоматом. А наутро прапорщик проснулся, Подошел к девчонке, улыбнулся, Руки протянул, к груди прижался… Тут удар, и прапор окопался. «Ах ты, сука! Не прощу профурам!» Уцепился, фуфел он, за дуру. Выстрелил в девчонку из нагана — Не видать ей города Кургана. В пересылке рапорт зачитали: «Зечку при побеге расстреляли Прапорщик погиб в геройской битве — В тройнике у смертника на бритве». Шел «Столыпин» по центральной ветке, В тройнике за черной грязной сеткой Ехала девчонка из Кургана, Пятерик везла до Магадана. ГРАММ УГЛЯ На берегах Воркуты Столбы уходят в туман. Там живут зека, Желтые, как банан. Уголь воркутинских шахт Ярким огнем горит. И каждый грамм угля Кровью зека обмыт. Сталин издал закон, Жестокий он, как дракон. Тысячи душ поглощает он, И ненасытен он. Пишет сыночку мать: «Сыночек любимый мой, Знай, что Россия вся — Это концлагерь большой. На фронте погиб отец, Больная лежит сестра. Скоро умру и я, Не повидав тебя». ЛЮБО НА СВОБОДЕ Выпьем за мировую! Выпьем за жизнь блатную, Рестораны, карты и вино! Вспомним марьяну с бану, Карманника Ивана. На скок ходили мы давно. Жулье Ивана знало, С восторгом принимало. Где ты, наш Ванюша, ни бывал! В Харькове, в Ленинграде, В Москве и Ашхабаде — Всюду он покупки покупал. Однажды дело двинул, Пятьсот косых он вынул, Долго караулил он бобра. Купил себе машину, Поймал красотку Зину, С шумом выезжая со двора. Долго он с ней катался, Долго он наслаждался, Но однажды к ним пришла беда: Вместе со своей машиной, Вместе с красоткой Зиной Навернулся с нашего моста. На трамвайной остановке: Проходите — не смотрите! С понтом на работу он спешит. Шкары несет в портфеле, Мастер в своем он деле — Будет пить, пока не залетит. Шкары эти надевает, Когда жуликом бывает, А когда ворует макинтош. Когда грабит, раздевает: Он перчатки надевает — Нашего Ванюшу не возьмешь! Когда в камеру заходит, Разговор такой заводит: «Любо на свободе, братцы, жить! Свободу вы любите, Свободой дорожите, Научитесь вы ее ценить!» Я ВСЕМ ЧУЖОЙ Раз с тобой мы встретились, так слушай Честные правдивые слова. Ангелом не стал, а ты не лучше, Ты осталась той, какой была. Прошлое мое не вспоминаю — От него теперь я далеко. Что со мною было, ты не знаешь, Рассказать об этом нелегко… Воркута, Норильск, Урал, Печора… Абакан — Тайшет и Братский ГЭС Строил по путевкам прокурора, Жил в палатках, «Дружбой» валил лес. Говорила: «Брось свои забавы! Грабить, хулиганить по ночам!» Докатился до позорной славы. Жаль, что я не внял твоим речам. Десять лет, как в сказке, пролетело. Я вернулся в город свой родной. Человеком стал — не в этом дело, Дело в том, что стал я всем чужой… ВОЛНЫ ШУМЯТ Волны Охотского моря шумят, Белой пеной набегая. Я вспоминаю твой взор, твой наряд, Ласки твои, дорогая… Бальное платье твое, как пена, В зале шуршало, шумело. Счастьем горели глаза у тебя. Я обнимал твое тело. Тело, которое счастье сулит, Чувство любви возбуждая. Имя твое в моем сердце лежит, Лапка моя дорогая! Был я на воле когда-то артист, Теперь я рыбак в заключенье. Пил я вино и тебя целовал, Радость, мое развлеченье… Волны Охотского моря шумят, Белой пеной набегая. Я вспоминаю твой взор, твой наряд, Имя твое вспоминаю… А для меня — одна Колыма, Рядом Охотское море, Грусть, одиночество, грусть и тоска, И беспредельное горе… БЕЛЬГИЙСКИЙ НАГАН Я помню — носил восьмиклинку, Пил водку, покуривал план, Влюблен был в соседскую Зинку И с нею ходил в ресторан. Я шабер носил за голяшкой Скрипучих своих хромачей, Имел под рубахой тельняшку — Подарок одесских бичей. В Одессе, Ростове, Самаре Фартовых знакомых имел, И часто меня вспоминали, Пока я на нарах сидел. Прошел до конца от начала Этапы большого пути, И Зиночка мне изменяла, Поскольку не мог к ней прийти. Не жалко теперь почему-то Того, что ушло навсегда… Лишь помнит Ногайская бухта Мои молодые года. Как лихо носил восьмиклинку, Пил водку, покуривал план, И другу соседскую Зинку Отдал за бельгийский наган. И другу красавицу Зинку Отдал за бельгийский наган. ЧАС СУРОВЫЙ На железный засов ворота закрыты, Где преступники срок отбывают. А там за кирпичной высокой, длинной стеной Дом стоит и прохожих пугает. В этом доме сидел паренек молодой, Спать ложился на голые нары. Засыпал он крепким мучительным сном, Она снилась ему — всех дороже… Она снилась ему, как в зеленом саду Они вместе с любимой гуляют, А их маленький Вовочка, крошечка-сын, С веткой в ручках котенка гоняет. Но недолго он спал этим радостным сном, Приоткрылася с грохотом дверь. Этот грохот его ото сна пробудил, Получил он письмо от любимой. Шлю проклятья я вам, судьи! Вам, палачи! Не судите с плеча подсудимых! Час, быть может, суровый настанет для вас! И вас тоже разлучат с любимой! ТЮРЬМА ЗАКРЫТАЯ Поют гитары вам, и вам поет баян, Что я вернусь к тебе таким, как был, Но кровь кипучую с любовью жгучею Я вьюгам северным всю подарил. А там на волюшке поют соловушки, Той песней звонкою пленя сердца. Ты в легком платьице, моя хорошая, Сидишь в объятиях у молодца. Я на побег пошел той ночкой лунною, Чтоб до тебя дойти, я убежал. Еще раз свидеться, моя хорошая, Чтоб ты увидела, каким я стал. Но был я задержан той ночкою лунною И соловей мне пел: «Скатертью путь!» Отправят молодца в тюрьму закрытую, Чтоб от побегов смог он отдохнуть. ПЕСНЯ СТАРОГО ВОРА Песня, словно грустный разговор, Камеру заполнила, качаясь, Пел ее угрюмый старый вор, Пел, как будто с песнею прощался. Пел про то, что молодость его По этапам пыльным прошагала, И как где-то в дальней стороне Мать его так долго ожидала. Пел, и замирали голоса, А в глазах навертывались слезы, Пел про то, что быстро жизнь прошла, Пел еще про белые березы. Голос тихо вздрогнул, вдруг осел, Вор про мать запел, слезу глотая, Он так жадно эту песню пел, Что она неслась, преград не зная. Пусть нас наши матери простят За несчастну боль и за страданья, Этой песни так слова звучат, Как звучала б клятва покаянья. Вор допел, но долго тишина В тесной камере еще витала. За окном уже пришла весна, А в душе зима еще стояла. С ОДЕССКОГО КИЧМАНА С одесского кичмана, С одесского кичмана Бежали два уркана, Бежали два уркана да с конвоя. На Сонькиной малине они остановились, Они остановились отдохнуть. Один — герой гражданский, Махновец партизанский, Добраться невредимым не успел, Он весь в бинтах одетый и водкой подогретый, И песенку такую он запел: «Товарищ, товарищ, болят-таки мои раны, Болят-таки мои раны в глыбоке. Одна вот заживает, Вторая нарывает, А третья — засела в глыбоке. Товарищ, товарищ, закрой ты мое тело, Зарой ты мое тело в глыбоке, Покрой мою могилу, Улыбку на уста мне, Улыбку на уста мне сволоки. Товарищ, товарищ, скажи ты моей маме, Что сын ее погибнул на войне С винтовкою в рукою, И с шашкою стальною, И с песней на веселой на губе». С одесского кичмана Бежали два уркана, Бежали два уркана с конвою. На Сонькиной малине они остановились, Они остановились отдохнуть. ГОП-СО-СМЫКОМ Гоп-со-смыком, Гоп-со-смыком — это буду я! Братцы, посмотрите на меня: Ремеслом я выбрал кражу, Из тюрьмы я не вылажу, И тюрьма скучает без меня! Родился на Фурштадте Гоп-со-смыком, Он славился своим басистым криком, А глотка у него здорова И ревел он, как корова. Вот каков был парень — Гоп-со-смыком! Сколько бы я, братцы, ни сидел, Не было б минуты, чтоб не пел! Заложу я руки в брюки И пою романс от скуки, Что же, братцы, делать — столько дел! Если я неправедно живу, Попаду я к черту на луну. А черти там, как в русской печке, Жарят грешников на свечке — С ними я полштофа долбану! В раю я на работу тут же выйду, Возьму с собою фомку, ломик, выдру. Деньги нужны до зарезу — К Богу в гардероб залезу. Дай нам Бог иметь, что Бог имеет! Иуда Скариот в раю живет, Гроши бережет, не ест, не пьет. Ох, падла буду, не забуду! Покалечу я Иуду! Знаю, где червонцы он кладет. Родился на Фурштадте — там и сдохну! Буду помирать, друзья, не охну! Вот лишь бы только не забыться, Перед смертью похмелиться, А потом, как мумия, засохну. АЛЕША, ША Как-то раз по Ланжерону я брела, Только порубав на полный ход, Вдруг ко мне подходят мусора: «Заплати-ка, милая, за счет!» «Алеша, ша — бери на полтона ниже, Брось арапа заливать, эхма! Не подсаживайся ближе, Брось Одессу-маму вспоминать!» Вот так попала я в кичу И там теперь других салаг учу: Сначала научитесь воровать, А после начинайте напевать: «Алеша, ша — бери на полтона ниже, Брось арапа заливать, эхма! Не подсаживайся ближе, Брось Одессу-маму вспоминать!» Как на прогулку выведут во двор — С метлой там гуляет старый вор, И генерал здесь есть и старый поп — Ему как раз сегодня дали в лоб! «Алеша, ша — бери на полтона ниже, Брось арапа заливать, эхма! Не подсаживайся ближе, Брось Одессу-маму вспоминать!» А если посмотрите в углу — Там курочка канает на бану, А уркаган как один, как один — С мелодией втыкает кокаин. «Алеша, ша — бери на полтона ниже, Брось арапа заливать, эхма! Не подтягивайся ближе, Брось Одессу-маму вспоминать!» А вот, однажды, генерал Перед шпаной такую речь держал: «Я ж вас придушу всех, как мышей!» В ответ он слышит голос ширмачей: «Эх, генеральчик-чик-чирик, бери на полтона ниже, Брось арапа заправлять, эхма! Не подтягивайся ближе, Брось Одессу-маму вспоминать!» А поп кадилою кадит И шармака такого городит: «Товарищи, я тоже за совет!» Товарищи поют ему в ответ: «Эх, попник, ша! Бери на полтона ниже, Брось арапа заправлять, эхма! Не подтягивайся ближе, Брось Одессу-маму вспоминать!» ЭХ, ШАРАБАН МОЙ Эх, шарабан мой — американка! Какая ночь, какая пьянка! Хотите — пейте, посуду бейте! Мне все равно, мне все равно… Бежала я из-под Симбирска, А в кулаке была записка. Ах, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! Один попутчик, веселый парень, Был мой попутчик и был мой барин. Ах, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! Вся Молдаванка сошлась на бан, Там продается мой шарабан. Ах, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! Привет ворам-рецидивистам, Шиш мусорам и активистам! Ах, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! Все на войне, да на гражданке, А воры все на Молдаванке! Эх, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! Зачем нам пушки, зачем нам шпанки, Когда нас любят на Молдаванке. Эх, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! У нас в Одессе шути всерьез, Здесь дружба дружбой, а ножки врозь. Эх, шарабан мой — американка! А я девчонка, я шарлатанка! Эх, шарабан мой — американка! Какая ночь, какая пьянка! Хотите — пейте, посуду бейте! Мне все равно, мне все равно… НАША МОЛОДОСТЬ Кто томится по тюрьмам и ссылкам, Грустно, мамочка, все рассказать, Как приходится нам, малолеткам, Со слезами свой срок отбывать. Что ни день — то как волки голодные, С голодухи нас тянет ко сну. И когда же мы будем свободные, Как покинем мы эту тюрьму? А как только мы выйдем на волю, Ветер снасти на нас будет рвать. И, чтоб быть поприличней одетыми, Мы поновой пойдем воровать. Через эти скочки и пределы Уголовка нас снова возьмет… Так, в колониях, ссылках и тюрьмах Наша молодость быстро пройдет! ОТЦВЕЛА ЧЕРЕМУХА Отцвела черемуха в который раз, Мы опять находимся в неволе. Не целуем мы, не видим нежных глаз, Знать, такая тяжка наша доля. Кто-то там знакомится на Невском Или по Крещатику гуляет, Мы же не находим себе места И пока об этом лишь мечтаем. Хорошо на воле — там цветут цветы. Хорошо сейчас на речке Волге. Кто-то вспоминает те места, где мы Коротаем срок свой этот долгий. Прошлое уносит нас отсюда далеко, Помню то веселье, дни удачи, А сейчас приходится нам нелегко Здесь томиться на казенной даче. Друг от друга тайно мы мечтаем По-другому жить потом на воле. Так в мечтах и счастье обретаем, Забываем так о тяжкой доле. Отцвела черемуха в который раз, Мы опять находимся в неволе. Не целуем мы, не видим нежных глаз, Знать, такая наша тяжка доля. ПАЦАНКА Давным-давно на Севере далеком, Хотя и сам не знаю почему, Я был влюблен, влюблен я был жестоко. Тебя, пацаночка, забыть я не могу. Так где же ты, любимая пацанка? Так где же ты, в каких теперь краях? Я вспоминаю те маленькие груди И ножки стройные в шевровых сапожках. Пройдут года, и пролетят минуты, Как пролетела твоя любовь ко мне. А ты отдашься уже другому в руки, Забудешь ласки, что я дарил тебе. Прощай, прощай, любимая пацанка, Хотя ты женщина, но ты еще дитя. О милая, любимая пацанка, Ребенок взрослый, но я люблю тебя. Давным-давно на Севере далеком, Хотя и сам не знаю почему, Я был влюблен, влюблен я был жестоко.  Тебя, пацаночка, забыть я не могу. А ВОРЫ НОСЯТ ФРАК Стою я раз на стреме, держу в руках наган, Как вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан И говорит мне тихо: «Куда бы нам пойти, Чтоб можно было лихо там время провести? Чтоб были там девчоночки, чтоб было там вино, А сколько это стоит — мне, право, все равно!» А я ему отвечаю: «На Ризовке вчера Последнюю малину закрыли мусора!» Он говорит: «В Марселе такие коньяки, Такие там бордели, такие кабаки! Там девочки танцуют голые, там дамы в соболях, Лакеи носят вина, а воры носят фрак!» Он предлагал мне деньги и жемчугов стакан, Чтоб я ему разведал секретного завода план. Советская малина собралась на совет, Советская малина врагу сказала: «Нет!» Поймали того субчика, забрали чемодан, Забрали деньги, франки и жемчугов стакан. Потом его отдали мы войскам НКВД, С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде. Меня благодарили власти, жал руку прокурор, Потом подзасадили под усиленный надзор. С тех пор имею, братцы, одну лишь в жизни цель: Ох, как бы мне добраться в эту самую Марсель! Где девочки танцуют голые, где дамы в соболях, Лакеи носят вина, а воры носят фрак! ЧТО ЗА НОЧЬ Что за ночь над городом царила, Что-то мне взгрустнулось неспроста. Я облокотился на перила Старого чугунного моста. Пары шли и проходили мимо, Синего зеркального пруда. Я мечтал о девушке любимой, Что сегодня мной пренебрегла. Волосы твои, что кольца дыма, Может быть, ты вспомнишь обо мне, Что потеря девушки любимой — Это пребольшое горе мне. Скоро я отбуду наказанье, Выйду я усталым и больным. Для тебя, конечно, я не нужен, Для тебя, конечно, я не мил. Брось же ты, печалиться не надо, Когда розы начинают цвесть, Эту розу с молодого сада Мне сегодня удалось принесть. Что за ночь над городом царила! Что-то мне взгрустнулось неспроста. Я облокотился на перила Старого чугунного моста. СЫНОВЬЯ «Не шелестите, каштаны!», — ветер доносит с полей. Хочется матери старой вновь увидать сыновей. Кто это в серенькой кепке робко стучит у окна? «Сын это твой». — «Неужели?..» Счастья дождалась она. «Что ж ты стоишь у порога, не зажигаешь огня? Ты постарела немного, милая мама моя!» Свечи горели рубином, праздничный стол был накрыт. «Вот и дождалась я сына…» — ласково мать говорит. — Вот бы дождаться второго, счастье бы вновь обрела…» Сын отвернулся, ни слова… Взгляд свой отвел от стола. Вспомнил он лагерь суровый, вспомнил звериный оскал, Вспомнил убитого брата и ничего не сказал. Запах увядшей полыни. Мусор, пройди стороной! Спи, мой братишка любимый, спи, мой брательник родной… «Не шелестите каштаны», — ветер доносит с полей. Хочется матери старой вновь повидать сыновей. ТЫ ОТЗОВИСЬ, МОЯ ОТРАДА Нависли тучи, словно грозди винограда, Над моей больною головой. А где ж ты, где? Ты отзовись, моя отрада! Хочу по-прежнему я слышать голос твой. Я помню суд — там приговор выносят, Хотят лишить свободы на пять лет. Ты опустила свои черные ресницы, А слезы капали на шерстяной жакет. В этап далекий ты меня сопровождала И вслед этапу махнула мне рукой, А на прощанье крепко в губы целовала И говорила: «До свиданья, милый мой!» На Волге лед давно уж поломался, И с первым рейсом ушел наш пароход. Побег из лагеря весной не состоялся, Не жди, любимая, меня ты у ворот. Прошло пять лет, но я не изменился. Прошло пять лет, и кончился мой срок. И вот теперь домой я воротился, Покинул хмурый, пасмурный Восток. Июньским вечером экспресс к Москве подходит, И из вагона выхожу я на вокзал. Мой взгляд упорен, но любимой не находит, И тут я понял, что немного опоздал. Свобода — милая, чудесная награда. Прошел мой срок, тяжелый и большой. Ах, где ж ты, где? Ты отзовись, моя родная! Хочу по-прежнему я слышать голос твой. ЖИЗНЬ МОЯ ЖИГАНСКАЯ На свет родился я маленьким ребеночком. Отец работал, работала и мать. А я, мальчишечка, без всякого надзорища Пошел с блатными углы я принимать. Так потекла жизнь моя жиганская. Отец работает, работает и мать. А я, мальчишечка, без всякого надзорища Все дальше-дальше ходил я воровать. Отец узнал про жизнь мою пропащую, Он пригорюнился, ни слова не сказал. А мать, узнав про жизнь мою проклятую, Вдруг заболела и в больнице умерла. Остался в свете круглым сиротою, В вине я радость и горе утолял. Так, наливай же ты, братишка, русской горькой. Сначала выпью, потом на бан пойду! На свет родился я маленьким ребеночком. Отец работал, работала и мать. А я, мальчишечка, без всякого надзорища Пошел с блатными углы я принимать. ВАНИНСКИЙ ПОРТ Я помню тот Ванинский порт И крик парохода угрюмый. Как шли мы по трапу на борт, В холодные, мрачные трюмы. От качки страдали зека, Ревела пучина морская; Лежал впереди Магадан — Столица Колымского края. Не крики, а жалобный стон Из каждой груди вырывался. «Прощай навсегда, материк!» — Ревел пароход, надрывался. Будь проклята ты, Колыма, Что названа Черной Планетой. Сойдешь поневоле с ума — Оттуда возврата уж нету. Пятьсот километров тайга, Где нет ни жилья, ни селений. Машины не ходят туда, Бредут, спотыкаясь, олени. Я знаю, меня ты не ждешь И писем моих не читаешь. Встречать ты меня не придешь, А если придешь — не узнаешь. Прощайте, и мать, и жена, И вы, малолетние дети. Знать, горькую чашу до дна Пришлося мне выпить на свете. По лагерю бродит цинга. И люди там бродят, как тени. Машины не ходят туда — Бредут, спотыкаясь, олени. Будь проклята ты, Колыма, Что названа Черной Планетой. Сойдешь поневоле с ума — Оттуда возврата уж нету. ЗДЕСЬ, НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ Здесь, на русской земле, я чужой и далекий, Здесь, на русской земле, я лишен очага. Между мною, рабом, и тобой, одинокой, Вечно сопки стоят, мерзлота и снега. Я писать перестал: письма плохо доходят. Не дождусь от тебя я желанных вестей. Утомленным полетом на юг птицы уходят. Я гляжу на счастливых друзей-журавлей. Расцветет там сирень у тебя под окошком. Здесь в предсмертном бреду будет только зима. Расскажите вы всем, расскажите немножко, Что на русской земле есть земля Колыма. Расскажите вы там, как в морозы и слякоть, Выбиваясь из сил, мы копали металл, О, как больно в груди и как хочется плакать, Только птицам известно в развалинах скал. Я не стал узнавать той страны, где родился, Мне не хочется жить. Хватит больше рыдать. В нищете вырастал я, с родными простился. Я устал, журавли, вас не в силах догнать. Год за годом пройдет. Старость к нам подкрадется, И морщины в лице. Не мечтать о любви. Неужели пожить по-людски не придется? Жду ответ, журавли, на обратном пути. СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ Облетели листья, клен стоит опавший. Осень наступила, налетели холода. Я сижу, скучаю… Твой платочек алый Мне напомнил ясные глаза. Где же ты теперь, мой цветок прекрасный? Розы, маки, губы, блеск волны, твои глаза? Так скажи, зачем с тобой мы повстречались? Было мне семнадцать, я не знал, что навсегда… Помнишь, мы бежали, волны нас сбивали, Дождик лил нам в лица, на ресницы и глаза. А теперь русалкой в море показалась, Обнимая волны, плача, уплыла… Вот прочел в письме я, что ты выходишь замуж. Год сидеть осталось — подожди… Как мне жаль, поверьте, в этот год последний Много потерял надежд я и любви. Так не верьте, парни, в девичьи слезинки. В них обмана много, много лжи. Так скажи, зачем с тобой мы повстречались? Было мне семнадцать, я не знал что впереди… МИЛАЯ, ПРОЩАЙ Заиграли жалобно аккорды, Побежали пальцы по ладам, Помню я глаза твои большие И твой гибкий, как у розы, стан. Я напрасно счастья добивался, Мое счастье где-то за луной. Доставать мне, детка, его надо Не моей преступною рукой. Строил я канал Белобалтийский, В Мурманске я тоже отбывал. Тяжкий труд ведь не для всех полезен. Он мне исправимости не дал. И теперь как тип неисправимый Я бреду в этап в Колымский край. Этот путь, наверное, последний, До свиданья, милая, прощай. ПЬЮ ЗА МАТЕРЕЙ Осенний шептал ветерок. Падая, листья шуршали. Я выхожу на перрон, Где меня долго так ждали. Пусть не пришла Ты к поезду встретить сыночка, Я сам могу тихо дойти До милого мне уголочка. Но, оказалось, пришла! Что тут скрывать, скажу прямо: Долго ты сына ждала, Милая, родная мама! Нежные глазки твои Блеснули тогда на закате, Когда к материнской груди Прижался сынок твой в бушлате. «Сын мой родной! — Ты, вся в слезах, прошептала, — Сын мой вернулся домой, И жизнь моя радостней стала!» Скажу я ей тихо: «Веди, Веди меня в ту же избушку, Где в детстве я плакал тайком, Когда затеряю игрушку. Где вырос я, Где лаской твоей был согретый, Где в детстве гонял голубей Порою на крыше раздетый». За круглым семейным столом, Полнее бокал наливая. Шипучим «Шампанским» вином, Я пью за тебя, мам родная! Пью за матерей, Что сына с тоской провожают, Ну а потом с лагерей Седых на перронах встречают. ЕДЕТ КАРЕТА Едет карета по улице темной, В ней два лягавых сидят. Я между ними с руками связными, В спину два дула глядят. Помнишь, ты, милая, шла ты, строптивая, Я ж тебя там не бросал. Годы промчались, и мы повстречались, Я тебя «милой» назвал. Ты полюбила за нежные ласки, За кличку мою «Уркаган», Ты полюбила за крупные деньги, За то, что водил в ресторан. Моя дорогая… Моя дорогая, Ты помнишь, как вместе с тобой Мы целовались и обнимались, И я восхищался тобой? Помню, подъехали трое на санях И звали на дело меня. А ты у окошка стояла и плакала И не пускала меня. Ты говорила мне, что очень строгий Войдет в силу новый закон. Я это знал, но тебе не сказал, что Он в августе был утвержден. Тебя не послушал, зашел в свою комнату, Взял из комода наган. Слегка улыбнулся и в путь устремился, Лишь взгляд твой меня провожал. Помню, подъехали к зданью огромному, Встали и тихо пошли, А кони с подельником с места сорвались И затаились в ночи. Помню, зашли в это зданье огромное — Кругом стоят сейфы, шкафы. Деньги советские, марки немецкие Смотрят на нас с высоты. Помню, досталась мне сумма огромная — Ровно сто тысяч рублей. И нас, медвежатников, ВОХРа из МУРа Всех повязала во тьме. Едет карета по улице темной, В ней два лягавых сидят. Я между ними с руками связными, В спину два дула глядят. ЖЕНА В городке далеком где-то Одиноко ты живешь. Как весеннего рассвета Ты меня все время ждешь. Тяжела тюрьмы дорога, Не бывавшим не понять. Подожди еще немного, Может, встретимся опять. Вспомню милые улыбки, Вспомню сталь прелестных глаз. И вполголоса, тихонько, Я спою последний раз. Женушка-жена, только ты одна, Только ты одна в душе моей. Где бы ни был я, милая моя, Нет тебя дороже и милее. Как всегда, меня ты встретишь. Я спрошу: как ты живешь? Ты мне ласково ответишь И любимым назовешь. БУТЫЛКА ВИНА Пропою сейчас я про бутылку, Про бутылку с огненной водой. Выпьешь ту бутылку, как будто по затылку Кто-то примочил тебя ногой! Бутылка вина — не болит голова. А болит у того, кто не пьет ничего! А вот стоят бутылочки на полках, В магазинах молча ждут гостей, А ханыги, словно злые волки, Смотрят в них из окон и дверей. Бутылка вина — не болит голова. А болит у того, кто не пьет ничего! В каждой капле есть твое мгновенье, В каждой рюмке — собственная жизнь, В каждой есть бутылке преступленье, Выпил — со свободою простись! Бутылка вина — не болит голова. А болит у того, кто не пьет ничего! Хорошо к бутылочке прижаться, Еще лучше — с белой головой. Выпьешь три глоточка — получишь три годочка, Сразу жизнь становится иной. Бутылка вина — не болит голова. А болит у того, кто не пьет ничего! Уж давно бутылочки я не пил За тюремной каменной стеной, А в душе зияют мрак и пепел, Он меня не греет уж давно. Бутылка вина — не болит голова. А болит у того, кто не пьет ничего! КРАЯ ОТДАЛЕННЫЕ Завезли нас в края отдаленные, Где леса и болотная ширь. За вину, уж давно искупленную, Заключили в былой монастырь. И забилося сердце кручиною, И наполнилась грудь тут тоской. Порешили мы, трое молодчиков, Пробираться тихонько домой. Трое суток бежали без устали, Но хотелося нам отдохнуть. Кстати, в поле сарай был заброшенный. Порешили все трое уснуть. Но в сарай тот нежданно-негаданно Вдруг облава на нас набрела. Нас обратно везти не приказано. Так судьба уж была решена. Но обратной дорогой знакомою Беглецов тихо стража ведет. Тридцать верст провела и раздумала. Что случилося? Каждый поймет… Расстреляли далёко на Севере, Расстреляли небрежной рукой. А крестьяне селения местного Заровняли могилки землей. Не придут к ним родные, знакомые, Дом последний уже отыскав, Только поминальную песенку свою Будут вечно о них напевать. Шлю проклятья я вам, безказармные, У кого поднялася рука! Может петь, кто страдал там на Севере, Но не ждал он такого конца… Завезли нас в края отдаленные, Где леса и болотная ширь. За вину, уж давно искуплённую, Заключили в былой монастырь. ХОЧЕТСЯ ДОМОЙ Костюмчик новенький, колесики со скрипом Я за тюремную холстину променял. За эти восемь лет немало горя видел, И не один на мне волосик полинял. А на дворе хорошая погода, В окошко светит месяц молодой. А мне сидеть еще четыре года, Душа болит, как хочется домой! ПРОЩАЙ, СВОБОДА «Комиссионный» решили брать, Решил я мокрым рук не марать. Схватил я фомку, взял чемодан, А брат Ерема взял большой-большой наган. «Комиссионный» решили брать, Решил я мокрым рук не марать. Мигнул Ереме, сам — в магазин, На стреме встал один-единственный грузин. Грузин, собака, на стреме спал, Легавый быстро его убрал. Раздался выстрел — я побежал, Ерема тепленький у выхода лежал. Исколесил я полста дворов, Сбивал со следа всех мусоров, На третьи сутки в подвал попал, Биндюжник Васька через сутки есть давал. Проплыли тучки, дождей прилив, Надел я снова шикарный клифт, Одесским шмонам кишки пустил И на хавиру к своей Машке привалил. Остановился я у дверей, Ко мне подходит какой-то фрей, Я знал, что раньше он здесь не жил, И потому винтить отсюда предложил. Он вскипишнулся: «Я старый вор, Могу попортить тебе пробор…» По фене ботал, права качал, Схватил по тыкве и надолго замолчал. Часы на стенке пробили пять, И только с Машкой легли в кровать — Вдруг кто-то свистнул — я на крыльцо, Двенадцать шпалеров уставились в лицо! Заводят воров, нас во дворец. Я, право, думал, ребята, пришел конец! Я, право, думал, что взят один. А на скамейке сидел остриженный грузин. Он что-то судьям, падла, двое суток пел. А на третьи сутки я не стерпел. Я крикнул судьям: «Кончай балет!» А прокурор еще добавил пару лет. Прощай, свобода! Прощай, Ерема! Мы каждый едем своим путем. Начальник к морю, на берег в Крым, Грузин — в Тбилиси,  а я, без паспорта, в Нарым. ПОД ЗВУКИ БОКАЛОВ Я слишком много пережил. Как посадишь рассаду — так вянет она, Так и годы уходят в туман. А любви мое сердце не знает. Сколько слёз впереди — океан… Запоешь — сердце слушает строго, Понимает рассудок ума. Молод я, пережил слишком много — В этом жизнь подтверждает сама. Все свои ядовитые плоды Отдает мне решетка, тюрьма. Отобрала мне в жизни свободу И навеки с собой унесла. Потерял я в тайге чувства. Ласки, Разошлися в тумане, как дым. Может чьи-нибудь карие глазки Вспоминают меня молодым. Вспоминают под звуки бокалов… Я умел свою жизнь веселить… И, мне кажется, в жизни немало Я плохого сумел пережить… С СУДЬБОЮ ПОБОРОТЬСЯ Судьба во всем большу роль играет И от судьбы далёко не уйдешь. Она тобой повсюду управляет: Куда велит — покорно ты идешь. Друзья мои, судьбы скрывать не буду, Правдивым быть пред вами я хочу. Я буду петь с открытою душою, Что мне дала судьба — я вам скажу. Там далеко есть Родина родная, Где жил отец, не помню я его. И жаль одно, что в муках умирая, Не обнял он сыночка своего. Он с малых лет преступностью занимался И заболел чахоткою в тюрьме. Он молодым на каторге скончался И все наследство передал он мне. Чтоб легче жить, работала мамаша, Я ж потихоньку начал воровать. «Ты будешь вором, точно как папаша», — Твердила мне, роняя слезы, мать. Не слушал я мамаши наставленья И не молился Богу пред двором, Я исполнял судьбы своей веленья И шел тропой, проложенной отцом. Когда же мне семнадцать лет минуло, И принял уж меня преступный мир, Волною быстрою меня хлестнуло, Я ревизором стал чужих квартир. В ком сила есть с судьбою побороться, Боритесь вы до самого конца. А я ослаб, поэтому придется Мне до конца идти тропой отца. Когда мне минуло лет шестнадцать, Умер тогда же мой отец. Не стал я матери бояться своей И сбился с пути да я вконец. Стал по трактирам я шататься, Научился водку пить. И воровать я научился, И стал я по тюрьмам жить. Старший брат мой был здоровый, Хотел он со мною на разбор пойти, Но, когда он увидел с кем знакомства я веду, Боялся ко мне он подойти. Двадцать первый год минуло — Во солдаты отдали. Солдатская служба надоела мне, Нашел я дорожку, как уйти. Уехал в город я Одессу, Нашел моих товарищей кружок. Продал я казенную шинельку, Купил себе вольный сюртучок. Едва ль я вечера дождался, Ушел к своим товарищам на скок. И сильно я с ними поругался, И выбил я раму из окна. ДЕВУШКА Это было давно, год примерно назад, Вез я девушку в тройке почтовой: Круглолица была, словно тополь, стройна И покрыта платочком пуховым. Попросила она, чтоб я песню ей спел. Я запел, и она зарыдала. Кони мчались стрелой, словно ветер шальной, Словно сила нечистая гнала. Вдруг казачий разъезд переехал нам путь, Наши кони, как вкопанные, встали. Кто-то выстрелил вдруг прямо в девичью грудь, И она, как цветочек, завяла. Перед смертью она рассказала мне все, Как из лагеря ночью сбежала. «Коль не смерть бы моя — я бы стала твоя, И навеки твоею осталась…» Видишь, парень, вдали холм высокий стоит, Холм высокий, поросший травою? А под этим холмом крошка-девушка спит, Унеся мое сердце с собою… МАМА, МИЛАЯ МАМА Вот сижу я на нарах, вспоминаю про детство, Вспоминаю про детство и отца своего… Ах, зачем меня мама отдала в воспиталку?.. Понадеялась мама: воспитают меня… А меня воспитали, как цыганскую шайку, Научили свободу больше жизни любить. Летом в жаркую пору угоняли нас в горы. В непосильной работе рвал я жилы свои. Летом в жаркую пору угоняли нас в горы. В непосильной работе тратил силы свои. Но однажды на воле разрешили напиться, Разрешили напиться холодной воды. Чья-то мама чужая нам воды подавала, Головой вслед кивала, утирая слезу. А наутро нас снова на работу погонят, Снова кирка с лопатой приласкают меня… Мама, милая мама! Ты сама виновата, Что ласкает лопата вместо мамы меня. Мама, милая мама! Ты сама виновата, Что ласкает лопата вместо мамы меня. МНЕ ТЯЖЕЛО Мне тяжело о прошлом вспоминать, Сидя в тюрьме весеннею порою. Там за стеной свобода дорогая, Сияет ярко солнце надо мной. Стремится сердце к Родине далекой, Которой я не видел много лет, Но не видать мне милой синеокой, Не для меня пришел весны рассвет. Я верный сын преступности, разврата. Не мучай сердце, красная весна! Остался путь в Орловский изолятор, Где изнывает в камерах шпана. Любимая найдет себе другого. Чему уж быть — того не миновать. Никто, никто не вспомнит про блатного, Прольет лишь только горьки слезы мать. Поплачет мать и, свыкнувшись с тоскою, Она поймет: напрасно сына ждать. Он был рожден, чтоб рано за стеною Чекистам жизнь безвинную отдать. Мне тяжело о прошлом вспоминать, Сидя в тюрьме весеннею порою. Там за стеной свобода дорогая, Сияет ярко солнце надо мной. ДЗЫНЬ-ДЗЫНЬ Жили-были два громила. Дзынь-дзынь-дзынь. Один — я, другой — Гаврила. Дзынь-дзынь-дзынь. Если нравимся мы вам. Драла-фу, драла-я. Приходите в гости к нам. Дзынь-дзара! Мы вам фокусы устроим. Дзынь-дзынь-дзынь. Без ключа замок откроем. Дзынь-дзынь-дзынь. Хавиру начисто возьмем. Драла-фу, драла-я. А потом на ней кирнем. Дзынь-дзара! Не успели мы кирнуть. Дзынь-дзынь-дзынь. А легавый тут как тут. Дзынь-дзынь-дзынь. Забирают в ГПУ. Драла-фу, драла-я. А потом везут в тюрьму. Дзынь-дзара. Девять месяцев проходят. Дзынь-дзынь-дзынь. Следствие к концу подходит. Дзынь-дзынь-дзынь. Собираются судить. Драла-фу, драла-я. Лет на десять посадить. Дзынь-дзара. Вот мы входим в светлый зал. Дзынь-дзынь-дзынь. Судьи все давно уж там. Дзынь-дзынь-дзынь. А налево прокурор. Драла-фу, драла-я. Он на морду чистый вор. Дзынь-дзара. Сидит справа заседатель. Дзынь-дзынь-дзынь. Мой старейший он приятель. Дзынь-дзынь-дзынь. А налево — заседатель. Драла-фу, драла-я. Он карманов выгребатель. Дзынь-дзара. Что сказать вам про судью. Дзынь-дзынь-дзынь. Знают — он берет. Даю. Дзынь-дзынь-дзынь. Получивши деньги в лапу. Драла-фу, драла-я. Станет он родным мне папой. Дзынь-дзара. Тут защитничек встает. Дзынь-дзынь-дзынь. И такую речь ведет. Дзынь-дзынь-дзынь: «Греха на душу не брать, Драла-фу, драла-я, Я прошу их оправдать». Дзынь-дзынь-дзынь. Ну проходит тут и час. Дзынь-дзынь-дзынь. Оправдали судьи нас. Дзынь-дзынь-дзынь. Ксивы на руки вручают. Драла-фу, драла-я. И на волю отправляют. Дзынь-дзара. Вот мы входим в ресторан. Дзынь-дзынь-дзынь. Гаврила — в рыло, я — в карман. Дзынь-дзынь-дзынь. Бочата рыжие срубили. Драла-фу, драла-я. А потом на них кутили. Дзынь-дзынь-дзынь. Жили-были два громила. Дзынь-дзынь-дзынь. Один — я, другой — Гаврила. Дзынь-дзынь-дзынь. Если нравитесь вы нам. Драла-фу, драла-я. Приходите в гости к нам. Дзынь-дзара! С НОВЫМ ГОДОМ Ровно стрелки в двенадцать сойдутся, Новый год вся встречает страна. Я хочу в этот час улыбнуться, С Новым годом поздравить тебя. На балу, возле елки играя, Среди юных друзей и подруг, Если можно, то вспомни, родная, Где находится верный твой друг. Если можно, то выпей немножко За того, кто в чужбине живет, За его дорогую свободу, За которой к тебе он придет. Мы с тобой далеко друг от друга, Нас и это с тобой не страшит. Я в тайге, а ты в солнечном крае, Но любовь среди нас будет жить. Я же дал тебе честное слово, Мой любимый, единственный друг! Я тебя никогда не забуду, Про меня, милый друг, не забудь! Ровно стрелки в двенадцать сойдутся, Новый год вся встречает страна. Я хочу в этот час улыбнуться, С Новым годом поздравить тебя. ЗОНА Ах ты, зона, зона — в три ряда колючка… А за зоной — роща вдаль зовет меня. А по небу синему — золотые тучки В сторону любимую всё меня манят. Ой ты, воля, воля, как тебя дождаться? Той поры счастливой, радостного дня? Выйду я на волю и к тебе прижмусь я… Знать бы, дорогая, доживу ли я? Ну а если даже захлебнусь я кровью, Упаду в предзонник с пулею в груди. Ты не плачь, родная! Слезы не помогут… Лучше ты проклятья им свои пошли. Меня зоны эти поломать не смогут, Ни шизо, ни крытка душу не сомнет. Я пройду по зонам воровскою мастью И дойду до дому, где родная ждет. А СЛЕЗЫ КАТЯТСЯ Сидю я цельный день в темнице, В окно тюремное глядю… А слезы катятся, братишка, постепенные По исхудалому мому лицу. Ходю я цельный день в халате — Одни сплошные рукава. Шапчонку я ношу, как видишь ты, на вате, Чтоб не зазябла голова. Готов я голыми руками Окно тюремное сломать, Да жаль, братишечка, я скован кандалами, Мне нипочем не убежать… Меня заметют часовые. Окликнут раз, окликнут два. Потом взведут они курки свои стальные И враз убьют они меня. Так что ж ты ходишь пред тюрьмою? Зачем ты мучаешь меня? Ведь ты гуляла, стерва, с кем попало! Совсем забыла про меня! Так не ходи ж ты пред тюрьмою И не звени подборами. Катись ты, девочка, к такой-то, стало быть, матери С такими разговорами! ЧИСТАЯ ЛЮБОВЬ Для меня всегда большое счастье, Я всегда благодарить готов, Что в твоем письме за словом «Здравствуй!» Есть еще немало теплых слов. И дороги, трудности осилив, В край далекий тундры и лесов Письма мне надежду приносили И, как воздух, чистую любовь. Ты, когда писала, верно знала, Что любовью, верностью своей Ты меня от холода спасала, Укрывала в тень среди ветвей. Если мне в этапах было трудно, Если колкий ветер дул в лицо, Ты всегда, и в праздники, и в будни, Мне на помощь слала письмецо. Снег и грязь топтали мои ноги. Ты меня повсюду берегла, Потому что эти все дороги Ты со мною об руку прошла. Для меня всегда большое счастье, Я всегда благодарить готов, Что в твоем письме за словом «Здравствуй!» Есть еще немало теплых слов. КАПЕЛЬКА ЯДА Ничего от тебя мне не надо, Только знай, что на этом веку Я в душе своей капельку яда Для тебя все равно сберегу. Только знай, что на этом веку Для тебя все равно сберегу… Мне хотелось тебя подстеречь У ворот твоих в полночь глухую, И в лопатки целованных плеч Засадить тебе сталь голубую. Я хотел тебя взять неусталую, Отнести под черемуху в сад, Где впервые меня напоила И в напиток подсыпала яд. Так играй же, проклятая гитара! Чтоб покойника бросило вдрожь… Наша жизнь — алкоголь и решетка, И цена ей — поломанный грош. А колючая проволока тоже Нам дана вместо роз и акаций. И сама проститутка-луна, Выплывая, смеется над нами. Ничего от тебя мне не надо, Только знай, что на этом веку Я в душе своей капельку яда Для тебя все равно сберегу. Только знай, что на этом веку Для тебя все равно сберегу… ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО Когда наступает глубокая осень, В садах осыпаются желты листы… Усталое сердце спокойствия просит. К тебе, дорогая, стремятся мечты… А помнишь, родная, осенний тот вечер? В тот вечер вернулся из лагеря я. На сердце таилось желаний так много, Но я почему-то стеснялся тебя. А как бы хотелось начать все сначала, Но круто расходятся наши пути. Вернуться б обратно, сказать только слово, И это последнее слово — «прости»… Прости, дорогая! Сейчас ты далёко. Сейчас ты далёко, далёко и я… Но ты не осталась такой одинокой, Каким одиноким скитаюся я. В РАСПУТЬЕ Ах, мама, мама! Родимая мамаша! Забыл твой голос, забыл, где ты живешь. Проклятая жизнь воровская наша! Сошел с пути. Пути в распутье не найдешь. Распутье, путь-дорога всем знакома — По ней пошли, кто проклят был судьбой, По ней пошли все, кто ушел из дома. В распутье-путье пути жизни воровской. А там в углу сидит один угрюмый, Он был из тех, кто проклят был судьбой. Сидит давно и совесть пропивает В распутье-путье пути жизни воровской. Ах, мама, мама! Родимая мамаша! Забыл твой голос, забыл, где ты живешь. Проклятая жизнь воровская наша! Сошел с пути. Пути в распутье не найдешь. НЕ ВЕРНУТЬ НАШУ ЮНОСТЬ Я тебя вспоминаю, Катюша! Полный нежности искренний взгляд. Вспоминаю тебя, потому что Не вернуть нашу юность назад. Отшумели «Амурские волны», С неба наша упала звезда. Поднимаю бокал этот полный За твои голубые глаза. Не смогла нас любовь переполнить, И была она так коротка, Что осталось теперь только помнить Легкий взмах голубого платка. Сколько писем я слал из далёка, Но не всем им случилось дойти. Так как кроме тебя, синеокой, Их читал еще кто-то в пути. Может, рвал их, совсем не читая, И к тебе не дошел мой привет. Из Колымского дальнего края, Где тобою я жил десять лет. Из Колымского белого края, Где тобою я жил десять лет. Когда слушаю вальс этот старый, Я как будто бы чувствую вновь, Что сомкнули с шампанским бокалы, Пьем за нашу с тобою любовь. Я тебя вспоминаю, Катюша! Полный нежности искренний взгляд. Вспоминаю тебя, потому что Не вернуть нашу юность назад. ЖУРАВЛИ Журавли улетели, журавли улетели. Опустели поля, разыгрались ветра. Лишь оставила стая среди бурь и метелей Одного с перебитым крылом журавля. Застилает туман непроглядные дали, Затухает навеки великий простор. Скрип льняного крыла, словно скрежет кандальный, А в глазах, как безумный, бесцельный укор. Был когда-то и я по-ребячьи крылатый, Исчертил в своей жизни немало дорог… А теперь вот лежу я в больничной палате. Так безвременно рано я затих и умолк. Где-то рядом командуют четко и мерно, Будто вновь собирают в дальний этап. У большого окна моя серая койка, За окном догорает багряный закат. Ну и что ж! Ну и пусть! Какое мне дело, Что багряный закат до утра догорит. Журавли улетели, журавли улетели. Только я с перебитым крылом позабыт. ЗВЕНИТ ЗВОНОК Звенит звонок. Пора расстаться, Пора расстаться с буйной головой. Слезами горькими мать моя зальется, Еще не скоро я вернусь домой. Друзья, друзья… Таких не надо! Друзья сгубили молодость мою. А я шагаю тихо по проспекту И эту песню, эх, вам пою. Всего сидел четыре года, А в пятый вздумал, вздумал убежать. Сломал я медную, медную решетку И в путь далекий пустился бежать. Пришел домой под воскресенье, Жене всю правду, правду рассказал. Она пошла, пошла и заложила… И снова мирная, мирная тюрьма. Я думал тюрьма. тюрьма — это шутка. А тюрьма — это просто лагеря. Салам алейкум, камера шестая! Салам алейкум, узкий коридор! Салам алейкум, лысый мой начальник, И ты, паскудник, проклятый прокурор! И ты не жди, не жди меня, дорогая! А я попал тут в камеру — шестая. Пятнадцать лет за тюремной решеткой, А потом уж, потом молодость пройдет. Звенит звонок. Пора расстаться, Пора расстаться с буйной головой. Слезами горькими мать моя зальется, Еще не скоро я вернусь домой. ТАМ, В ДЕРЕВУШКЕ Там, в деревушке, в убогой лачужке В углу под иконой лампадка горит. Старушка седая, малютку качая, На злую погоду сердито ворчит. «Спи, моя деточка… Спи, моя крошечка… Мало ты видела хороших минут. А ночи бессонные, а ночи безумные, Мчитесь вы, мчитесь к рассвету быстрей. В городе рядом своим жгучим взглядом Мать полюбил твою уркаган молодой. Он клялся ей в вечной любви бесконечной. Они ворковали в саду в час ночной. Но этот красавец большой был мерзавец, Он мать твою бросил и тебя, сироту…. И с моста несчастная, о, дева прекрасная Бросилась в бездну, смывая позор». Там, в деревушке, в убогой лачужке В углу под иконой лампада горит. Старушка седая, малютку качая, На злую погоду сердито ворчит. БЫЛА ПОРА Была пора, и я тебя любила, Гордилась чувством молодым. Но, милый друг, тюрьма нас разлучила, И для меня ты стал совсем чужим. Ты говоришь, что крепко меня любишь… Ты просишь ласки, милый, от меня… Но, милый друг, себя ты этим губишь. Я не могу, я не могу любить тебя. Тюрьма, тюрьма! Ты для меня не страшна, Но страшный только твой обряд: Вокруг тебя там ходят часовые, А по ночам там фонари горят. Все кончено, забыто между нами, Дороги разошлися наши врозь. Хотя мы встретились с тобой друзьями, Но разошлись, как в море корабли. Была пора, и я тебя любила, Гордилась чувством этим молодым. Но, милый друг, тюрьма нас разлучила, И для меня ты стал теперь чужим. ПЕРЕЖИВЕМ, МОЯ РОДНАЯ Не вешай голову на грудь, И так от горюшка больная. Вздыхать не надо… Как-нибудь Переживем, моя родная! Охотно верю, что никак Не примиришься ты с молвою: Мол, «сын твой вор», Смеются люди над тобою. Для них, конечно, все равно. Прошу тебя: не слушай сплетни. Пускай смеются, знай одно: Смеется тот, кто есть последний. Старушка милая моя! Тебя стараются обидеть. Надежда есть! Надеюсь я Родимый край еще увидеть. Вернусь я к дому своему, И вспомним зорьку мы былую… Как мать, тебя я обниму И, как невесту, поцелую. А может быть, из пустяка Взойдут лучи для нас рассвета. Да и из сына твоего Страна увидит человека. ХУТОР ДАЛЬНИЙ А жил-был хутор… А хутор дальний… Но вот пришла нежданная пора. А где ж ты, милый мой, мой ненаглядный? Куда тебя забросила судьба? Вдали со сроком… А бесконечным… Коротает дальние года. Быть может, милый мой убит в побеге. Его я не увижу никогда. Быть может, Север… А Север дальний, Где метели, вьюга и пурга, Быть может, милый мой зарыт снегами. Я не увижу карие глаза. «Так не печалься и не скрывайся… Я не вернусь, родимая, к тебе. Я верю, знаю, что счастье будет В жиганской перепутанной судьбе». А жил-был хутор… А хутор дальний… Но вот пришла нежданная пора. Вернулся, милый мой, ты из заключения. Которого я много лет ждала. А жил-был хутор… А хутор дальний… Но вот пришла нежданная пора. А где ж ты, милый мой, мой ненаглядный? Куда тебя забросила судьба? ЖИТЬ НЕВОЗМОЖНО Два года я скитался по тайге, Я жрал зверей, морошку, хвою едкую… Но верил я фартовой той звезде, Что выведет меня к людскому свету. Но, как случилось, расскажу я вам. Вы помните те годы на Урале? Как стало трудно деловым ворам И суки в лагерях всем заправляли? Мы порешили убежать в тайгу, А перед этим рассчитаться с гадом. Ползли мы, кровью харкая, в снегу… Ну, да об этом вспоминать не надо… Куда бежал? Была, брат, у меня Одна девчоночка, лет пять как с ней расстался. Этап мой угоняли в лагеря. Я плакал, когда с нею расставался. И вот я вышел. Повезло, как дураку. И поезд прогудел на остановке. Вскочил в вагон на полном я ходу И завалился спать на верхней полке. Нашел я улицу и старый, серый дом. Я на крыльцо поднялся, сердце билось… Внимательно я посмотрел кругом, Но лишь звезда на небе закатилась. Открылась дверь, и вот она стоит, А на руках ребеночек, мальчишка… «А мне сказали, что в побеге ты убит. Ждать перестала. И не знаю, уж простишь ли… Лишь одного тебя любила я. Пять лет ждала и мальчика растила, Но, видно, горькая судьба моя! Я вышла замуж, обвенчалась я, мой милый!» Я взял сыночка, пред глазами подержал. Запомнить всё: лицо, глаза, ресницы. Все деньги те, что в поездах я взял, Ей сунул в руку, убежал и не простился. Пошел к начальнику и сдался я. Сказал, что, мол, в побеге и откуда. Легавые собрались вкруг меня И всё смотрели, как на какое-то чудо. Потом начальник папки полистал И, побледнев, промолвил тихо: «Точно! Ты при побеге ведь убийцей стал! И к вышаку приговорен заочно». Простите меня, люди всей земли! Спасибо, Бог! Ты есть — теперь я знаю! Жить невозможно без большой любви, Да и без сына жить я не желаю… ВОРОВСКИЕ КОСТРЫ Кончай работу! Греться у костра! Мы протянули к свету наши руки. Ни слова не сказали мусора, И бригадиры промолчали, суки. Нет! Не гаснуть вам, воровские костры! Полыхать по тайге, развеяться! Наши ноги быстры, ножи остры, В побеге знаем мы, на что надеяться! Лишь прокурор зеленый двери распахнет, С Земли Большой потянет свежим ветром. С товарищей мы крохи соберем И убежим тропою незаметной. Пошлют в погоню четырнадцать ребят, У всех винтовки: пять патронов в каждой. Не попадись нам на пути, солдат! Кто волю выбрал, тот боец отважный. И опять разгорелись в тумане костры, Те, в ком не было сил, проводят. И последние крохи голодной пайки Для товарищей новых готовят. Пусть поймают меня через десять часов, Пусть убьют и собаками травят… Есть тюрьма, есть замок, на воротах засов, Но надежда меня не оставит. Снова встретить тебя, дорогая моя, Объяснить, что я не виноватый, Рассказать как травили и били меня, Как погиб без вины виноватый… Воровские костры, вам гореть навсегда! Честь и слава убитым в погоне! А на Север угрюмый всё идут поезда, Новых мальчиков гонят в вагонах. НЕ ЗАБЫТЬ МНЕ Из сторонки северной, далекой, С Колымы суровой и седой В край родной старушке одинокой Шлет привет с неволи сын родной. Здравствуй, ненаглядная старушка! Ты о сыне плачешь и грустишь, И в твоей убогой комнатушке Воцарилась гробовая тишь. Нет, тебя не радует светило Золотым ласкающим огнем. Ты от горя, милая, склонила Голову седую на плечо. Слезы не бегут из глаз любимых, Сморщились усталые глаза. Пожелтели щеки, словно нива, Над твоим лицом прошла гроза. Тяжесть ожиданья и тревогу Ты несешь уж много лет в груди. Вечерами ходишь на дорогу, Ищешь встречи с сыном впереди. Взгляд скользит украдкой из-под шали, Ты в прохожих ищешь сына взгляд. Нет его! Его украли дали, О которых трудно рассказать. Небосклон покрылся непогодой, Жизнь моя охвачена тоской. Матушка, охваченный невзгодами, Вам пишу дрожащею рукой. Здесь страданья, грусть, тоска и муки Льют расплавленный металл в сердца. И печальным монотонным звукам Нет, родная, мочи и конца. Гаснет радость, чувство жизни меркнет В бесконечном шуме лагерей. Сколько здесь, родная, исковерканных, Карцером измученных людей. О былом остались только грезы, Давит грудь, сжимает боль виски. Степь кругом под небосклоном розовым Разбросала камни и пески. Не забыть мне ни за что на свете Много чувств, утерянных душой, Теплой ласки и тоски в привете На товарной станции большой. И слова, которые шептала, Мне не вычеркнуть их никогда. В далеке вечернем угасала, Заливалась яркая звезда. Унеслись широкие просторы, И окон вагонных красных даль. Песни заунывные и споры… Денег пропитых мне стало жаль. Долго ты стояла на перроне, Обливаясь жгучею слезой. А сынок твой в пульманском вагоне Мчался на восток по столбовой. Из сторонки северной, далекой, С Колымы суровой и седой В край родной старушке одинокой Шлет привет с неволи сын родной. СЛЕЗЫ ГОРЬКИЕ Среди топких болот затерялося Неприметное наше село. Горе-горькое по свету шлялося И на нас невзначай набрело. Над селением ночь опустилася, Над селенцем погасли огни. Пред иконой старушка-мать молится: «Всемогущий, мне сына верни!» Собрались как-то буйной ватагой. Это горе вином не зальешь. «Ваш сынок подо хмельною брагою Совершил воруженный грабеж». Осудили его судьи строгие И сослали на Север в тайгу. Через год получает мать весточку: «Что находится сын Ваш в бегу». Знать, дошла та молитва до Господа, Знать, увидит мамаша сынка. Кудри черные, кольцами вьющие, И красивый румянец лица. По селению гнали этап. В том этапе сыночек твой был. Кудри черные войлоком свалены, И красивый румянец уплыл. «Эх! Была-не была!» — Крикнул молодец. И, как в прошлом, кудрями тряхнул. И, собравшись с последними силами, Он конвой от себя оттолкнул. И, как зверь, парень в сторону бросился. Грянул выстрел, и парень упал. Грудь пробитая, кровью залитая… И он еле губами шептал: «Вот пришла пора, и я отмучился… Только жаль очень старую мать. Будет мамочка слезами горькими Над могилкой сынка вспоминать». А наутро студеной порою На кладбище мать сына свезла. И, обнявши могилу холодную, Богу душу она отдала… К ВАЛЮХЕ А когда небо голубое в тучах скроется, Я выходил из спаленки твоей. Не взирая на твое, Валюха, прошлое, Я слушал музыку отмычек от дверей. Как надоело воровать и шаромыжничать, И свою молодость по тюрьмам раздавать, И то и дело перепрыгивать этапами, И по пути конвой жестокий проклинать. Как надоели эти соповцы до ужаса, Как надоела эта гребаная власть! Так поневоле я не выйду с изолятора… Тебя, Валюха, я буду вспоминать. И вот на волю собираюсь я, товарищи. Душа обкурена, обширена, больна… И, может, честным человеком жить сумею я, А может, ждут меня поновой лагеря… Я возвращусь, Валюха синеглазая, В тот памятный и старенький наш дом. И обниму тебя, Валюха, так взволнованно… Не бойся, мы поновой заживем! ДВАДЦАТЬ ПУЛЬ Жил я в городе Одессе, шел по улице Донской. Там стоят четыре дома, посредине — дом большой. Тоне дом и не домишечка — настоящая тюрьма. В той тюрьме сидит мальчишка — лет девятнадцати дитя. Он не слышит и не видит, как заключники идут,  Тихо двери открывают и такую речь ведут: — Сколько погубил ты русских? Сколько погубил жидов? — Православных восемнадцать, двести двадцать пять жидов. — За жидов тебе прощаем. За православных — никогда! Завтра утром на рассвете расстреляем мы тебя. Не плачь, мама, не плачь, папа! Не плачь, родная сестра! Завтра утром на рассвете похороните меня. Не прошло и полминуты — прискакал хромой судья, Приписал он двадцать пуль прямо в сердце молодца. Девятнадцать пуль пропело возле левого плеча, А последняя, злодейка, прямо в сердце молодца. Не прошло и полминуты, не прошло и полчаса — Всех легавых перебили, отомстили за вора. ЗДРАВСТВУЙ Здравствуй, добрая милая мать! Обнимаю и крепко целую. Может, я опоздал целовать, Не застал тебя дома живую. Помнишь, мать, как искала меня По чужим по задворкам околиц? И не помню, в каком нарсуде Дали, мама, мне целый червонец. Край суровый, сибирский такой, Но весна нас немножко ласкает. Только плохо, мама, одно: Что домой к тебе не пускают. Ты не жди меня, мать, молодым, А вернусь я с седой головою. Подожди еще, мать, умирать, Может, выйду еще я на волю… ДРУЗЬЯ, ВЕСЕЛИТЕСЬ По широкой Амурской дороге Молодой Кучеренко шагал, Воружённый наганом и финкой, И такую он речь напевал: «Посещал я кафе, рестораны, Часто-часто я в карты играл, Воровством, грабежом занимался, Из-под выстрелов часто бежал. А теперь я лежу в лазарете, Пулю вынули мне из груди. Каждый знает меня на примете, Что разбойником был на пути. Одиночка моя, одиночка, До чего ж ты меня довела! Иссушила мне грудь молодую, Рано-рано в могилу свела… Не дождусь я того воскресенья, Когда мать на свиданье придет. И своей материнской слезою Молодую мне грудь обольет. Пойте, пейте, друзья, веселитесь, Вспоминайте вы друга своего — Был когда-то простой Кучеренко, А теперь расстреляли его». ОДНАЖДЫ Север, Север — далекие страны! Север, Север — родные края! Над кроватью, склонившись, рыдает Молодая девчонка одна: «Ах, как рано я матерью стала! Ах, как рано я стала гулять! Полюбила отца-наркомана За его раскумаренный взгляд!» Мальчик вырос сам собою, Стал все улицы посещать, Стал девчонками увлекаться, Научился курить и бухать. «Что с тобою, мой маленький мальчик? Если болен — врача позову…» «Мама, мама, мне врач не поможет — Я влюбился в девчонку одну. Мама, у нее модная стрижка, Голубые, как небо, глаза, И похожа она на парнишку, Да веселая, как стрекоза». «Понимаю, мой маленький мальчик, Ведь я тоже была молода. Полюбила отца-хулигана За его голубые глаза. Разрешаю, мой маленький мальчик, Полюбить голубые глаза, Но скажу тебе, мой маленький мальчик, Это дочь твоего же отца!» Любит мальчик эту девчонку, Смотрит ей в голубые глаза. Но однажды сказала девчонка: «Милый братец, люблю я тебя!» Не играйте, гитарные струны, Не тревожьте парнишки покой. Он сегодня убил ту девчонку, А на утро покончил с собой… Север, Север — далекие страны! Север, Север — родные края! Над кроватью, склонившись, рыдает Молодая девчонка одна: «Ах, как рано я матерью стала! Ах, как рано я стала гулять! Ах, какая я мать молодая, Но парнишку должна воспитать!» СТАРЫЙ ДОМ На Арсенальной улице Я помню старый дом С широкой темной лестницей, С решетчатым окном. Войти в тот домик стоит рубль, А выйти — два рубля. И если есть на роже дубль, То будешь без дупля. Веселые там мальчики, Девчата хороши — Не суй им в ротик пальчики, Записки не пиши. Там шлют записочки. Шпиляют в терц и рамс, А я привык у бабушек Раскладывать пасьянс. Разложишь — не разложишься, Все масти не туда, У милой дамы рожица Скривилась от стыда. Все карты из газетины, Наверное, дело в том — Такие уж заведены В старинном доме том. Пока сыграешь партию, Узнаешь, кто и где Создал в подполье партию А кто сейчас в беде. Я стал силен в политике, А в картах стал гроза. Эх, братцы! Помогите-ка Нажать на тормоза! Прошли года, по полюшку Собрал я два рубля, Купил билет на волюшку, И вот пред вами я. На Арсенальной улице Я помню-таки старый дом С широкой темной лестницей, С решетчатым окном. ПОСТОЙ, ПАРОВОЗ Летит паровоз по долинам, по взгорьям, Летит он неведомо куда. Мальчонка назвал себя жуликом и вором, И жизнь его — вечная тюрьма. Постой, паровоз, не стучите, колеса, Кондуктор, нажми на тормоза… Я к матери родной, больной и голодный, Хочу показаться на глаза. Не жди меня, мама, хорошего сына. А жди меня — жулика, вора… Меня засосала тюремная трясина, И жизнь моя — вечная тюрьма. А если посадят меня за решетку — В тюрьме я решетку пропилю… И пусть луна светит своим продажным светом, А я все равно же убегу. А если заметит тюремная стража, Тогда я, мальчонка, пропал! Тревога и выстрел, и вниз головою С баркаса я сорвался и упал. Я буду лежать на тюремной кровати, Я буду лежать и умирать… А ты не придешь ко мне, милая мамаша, Меня обнимать и целовать. Летит паровоз по долинам, по взгорьям, Летит он неведомо куда. Мальчонка назвал себя жуликом и вором, И жизнь его — вечная тюрьма. Постой, паровоз, ну, не стучите, колеса! Кондуктор, нажми на тормоза! Я к матери родной с последним поклоном Хочу показаться на глаза.